суконной рубашкой на замке-молнии и синими мятыми брюками в полоску сразу подсказывало опытному глазу: перед вами, товарищи, бывший зэк, заключенный, арестант, любите-жалуйте! Не пошел Костя в магазин…

Это уж тут, перед приходом автобуса, сунула жена Веруня ему в руки аккуратный узел и загнала в сортир переодеваться. В тесной кабинке скинул Костя старое барахло, развязал узел, а в нем… Мать моя родная! А в нем его любимый в прошлом костюм из светло-серого коверкота, рубашка и даже галстук в тон. «Ну, Веруня, ну, молодец баба!.. — восхищенно, с благодарностью нашептывал Костя, облачаясь в вольную одежду. — Это же надо — придумать такой прекрасный праздник!..»

Запах хорошего одеколона от коверкота перебил застоялую вонь карболки. В те несколько минут, пока перед неясным стеклом зеркала, как во сне, прилаживал Костя на должное место в меру тугой узел галстука, и пришло счастливое ощущение полной свободы: вот она, воля, вот она, жизнь!

Как появился Костя в зале ожидания в своем любимом коверкотовом костюме, Вера вспыхнувшую дикую радость в глазах взялась тушить неудержимыми слезами. Косте даже показалось: не заплачь она в этот прекрасный момент, пришлось бы бежать в медпункт за врачом, успокаивать ее лекарствами. Однако обошлось без помощи докторов. Только Вера, краснея, как девушка, долго не отрывала от мужа сияющий безмерным счастьем взгляд.

А сын… Родной сын такой душевный праздник испортил.

— Да не суй ты мне эти конфеты! — отталкивал Костя руку жены со смятым кулечком из толстой серой бумаги, но Вера все совала и совала ему его, совала упрямо, по-матерински, всем сердцем болея и за сына, и за мужа, который, похоже, затаил обиду на Вовку.

— Да возьми ты, ради Христа! — горячо шептала Вера. — Скажешь, от тебя гостинец-то, он и отмякнет, помяни мое слово, отмякнет.

— Отстань, мать!

— Ну, возьми, не убудет же от тебя, возьми. Парнишка обрадуется…

— Не тычь, сказал, не возьму! Не приставай, прошу, не серди.

— Ой-ей-ей! Какие же мы решительные, какие же мы несговорчивые, — Вера пыталась обратить серьезный разговор в шутку, но Костя уперся:

— Не возьму и ему не дам ничего, пока папой не назовет.

— Вон как… — Вера всхлипнула, но без слез, на слезы не решилась, потому что Вовка мог обернуться и увидеть. Увидеть и сразу понять: не от радости слезы, море их выплакано при сыне, пока Костя в тюрьме сидел. Только Вовка, сын, и знает цену каждой слезиночке. — Ты, Костя, вот о чем подумай… Не хотела говорить при радостной встрече, да, видать, придется, никуда не денешься, придется. — Вера тяжело вздохнула, нервно прижала рукой Костину руку к его колену. — Ты подумай, бродяжка мой, легко ли было Вовке при живом отце без отца остаться?

— Как это — без отца? — сердито дернулся Костя.

— Да очень просто, милый. Какой из тебя отец был, когда ты там находился?.. Молчишь? И правильно делаешь, что молчишь. Это, знаешь, похуже, чем — прости меня — смерть. Да, да, похуже, не смотри на меня так. Спросили: где батя? Ответил: умер. И все, дело с концом. А в нашем положении — как?

В деревне нашей, считай, все знают, где ты находился, но нет-нет, да и объявлялись любопытные. Легко ли сыну отвечать, что отец за воровство угодил в тюрьму? Сначала, правда, скрывала, обманывала, говорила: в Норильск на строительство завербовался. Да разве возможно в деревне долго таиться, ты знаешь. Нашлись паразиты, проинформировали мальца. Что, Костя, было! — глаза Веры, широко открытые, остановились и замерли в ужасе. — Что было, ты себе и представить не можешь…

— Ну, знаешь, мать… — Костя зло поперхнулся, закашлялся, а вытерев слезы, сказал: — Что было, то прошло.

— Да знаю: кто прошлое помянет, тому глаз вон. Но ведь, Костенька, было, было!.. Куда от этого уйдешь, скроешься?

— Конечно, — убито согласился Костя. — Но Володька сын мне… Нет, Вера, пусть папкой назовет, тогда и конфетки от меня получит. Чистенького-то, знаешь, легко любить, а такого, как я…

— Тебе одной моей любви мало? — с веселым вызовом спросила Вера и тяжело, всем телом, наклонилась к мужу.

— Да нет, но…

Вера прижала к губам Кости горячую, подрагивающую ладонь…

С неделю крепко погуляли, считай, половина деревни перебывала в доме, всё родственники, не очень до сына было. Но Костя чокался с гостями, а сам один глаз не спускал с Вовки: вежливый до ужаса оглоед, все, понимаешь, выкает и выкает, а отца назвать папой не хочет, упрямый, в кого уродился, не поймешь. Жена Вера одно зарядила: «Отвык от тебя, все образумится, не надо на него обижаться, мал еще…»

Мал, да удал. Раз, месяца, гляди, через три после приезда Кости домой, собрались в лес по грибы да по ягоды. Деревня его родная находилась в прекрасных, лесных и озерных, местах. Заберешься в самую глушь, а там — черт побери! — озерцо такое симпатичное обнаружится, что дыхание от восторга перехватит: кусок зеркала в зеленом окладе. Березки, осины да ели вершинками к воде склонились, глядят-заглядывают в озерную глубь, что-то высматривают на донном, мягком, как шелк, песочке. Легкий ветерок зарябит воду, и начнут деревья переговариваться, не понять — о чем, а прислушаешься: с тобой говорят, не иначе, как с тобой — с тобой, с небом да облаками…

Утром взрослые чуть свет поднялись, стали садиться в машину, а Вовка тут как тут. Не будили, не тревожили — сам проснулся, оделся по-походному и полез на заднее сиденье, под бок бабе Ане. Отец раздраженно повел бровью, спросил с усмешкой:

— Ты это куда собрался?

— В лес. А что? — насторожился Вовка. — Я все умею собирать — и грибы, и ягоды. — Он изучающе посмотрел на отца.

— Гляди-ка, — все тем же насмешливым тоном продолжал Костя, — он все умеет.

— Да-да, Константин, — вступилась за внука бабка, — он все соображат, не сумлевайся…

— Умеет, соображает, — нахмурившись, передразнил Костя. — Все умеет, да мало делает. Брысь из машины!.. Ну, кому говорят? Выходи из машины, никуда не поедешь. Брысь, кому сказали?

Оторопев от крика отца, Вовка машинально, точно лунатик, вылез из кабинки, вытянулся и уставился на мать. Вера встревожилась:

— Перестань, Костя, пусть едет, всем места хватит.

— Нет, не поедет, пока не назовет меня папкой.

— Сынок, ты слышал? — спросила мать у сына, а бабушка торопливо запричитала:

— Касатик ты мой дорогой, ненаглядный, скажи «папка». Язык-то, поди, не отвалится сказать одно словечко?

Вовка обиженно сопанул носом, стиснул зубы и закрыл глаза, чтобы спрятать слезы, но они уже неудержимо текли по щекам, скрыть их было невозможно, тогда мальчишка отвернулся, а в это время рявкнул стартер, надрывно, как по пути в гору, взвыл мотор, и