Обрадовалась старая Тырко-Чач, дорогой подарок увидав. Слёзы на щеках, временем изрытых, тотчас высохли. Взяла она зеркальце в руки, взглянула в него раз, и вдруг чудо произошло чудное! Диво дивное — на глазах похорошела старуха!

Зубы, как ячменные зерна, жёлтые побелели. Глаза мутные, как в луже осенней, ясными стали, как смородина, почернели. Лицо мятое, землистое, как гнилое яблоко, разгладилось, лунным светом налилось. Нос внутрь головы, как овраг, ввалившийся, прямым сделался. А седые космы лохматые в чёрные, как ночное небо, косы шёлковые превратились!

— Спасибо тебе, девочка! — помолодевшая, похорошевшая Тырко-Чач сказала. — Бери коня своего верного, зверя пятнистого, садитесь в лодку берестяную, на тот берег вас переправлю.

Перебрались на другой берег бурной Учар они, старуха опять слово молвит:

— Молодость и красоту мне возвратила ты, девонька! Время вспять повернула! Добрая сердцем ты, душой щедрая! — сунула Тырко-Чач руку за пазуху, почесалась, поскреблась и вытащила семь гребней с длинными зубьями, семь иголок с шёлковыми нитками и семь шпилек железных с головками яшмовыми. — Вот тебе мой подарок ответный. Авось пригодится в деле твоём нелёгком, в пути длинном, — сказала так Тырко-Чач и утлую лодчонку обратно повернула. Лишь косы шёлковые в закатных лучах солнца блеснули.

Днём не отдыхала Кадын, ночью не спала — избавить от семиглавого Дельбегеня народ алтайский спешила. Сколько рек бродом перешла — не сосчитать, сколько горных перевалов позади оставила — не упомнить. В жаркий зной она прохладной тени не искала, ночной стужей не разводила костра.

На излёте короткого дня осеннего подъехала она к золотому озеру. Теперь-то его Телецким зовут, а в прежние времена по-другому величали. А как именно, не помнит никто. Теперь-то по берегам его люди живут, скот пасётся, а в ту далекую пору глухо кругом озера было, пустынно.

Остановилась Кадын у песчаного берега, видит: место спокойное, безлюдное. Никого не потревожит она своим присутствием, не стеснит никого. Ночь переждать на берегу решила. Не ведала принцесса, что в золотом озере духи безмолвные, бестелесные обитают.

Тысячу лет, другую, третью в молчании духи жили. Тоскливо им стало: горы белые да вода кругом синяя — безотрадно. Птицу любую по одному перу узнать могли, цветок-травинку каждую наизусть помнили, всё зверьё в лесах окрест пересчитали. Да и что звери те? На охоту, на водопой да под ёлку — жир к зиме нагуливать. И птицы не лучше: полетали, поклевали, яйца отложили да птенцов вывели. Трава-мурава и вовсе на одном месте растёт. Пока цветок распустится, седым станешь. Изо дня в день, из года в год, из века в век одно и то же. Скучно, однако!

Хотя изредка и духам удача улыбалась: люди у золотого озера появлялись. То охотник за быстрым зайцем погонится — к озеру выйдет. То пастух за заблудшей коровой пойдёт и на озеро наткнётся. То дитё несмышлёное заплутает, то далёкий путник на ночлег остановится. Редко такое случалось, но духам и то в радость. Человек — существо непоседливое, суматошное. Знать не знают, ведать не ведают духи, куда он пойдёт, что дальше сделает. Интересно духам любопытным за человеком подглядывать. Висят они в воздухе прозрачные, глядят на охотника-странника, развлекаются. Даром что самих не видно.

Вот и теперь духи из воды вынырнули, за девочкой подсматривать стали. А поглядеть и вправду было на что. Отродясь духи такой красавицы не видывали! Глаза у неё — точно ягоды черемухи, щёки — как маральник в цвету, брови — две круглые радуги. В шесть кос, чёрных, как воронье крыло, ровных, как копья, раковины заморские вплетены. В ушах деревянные золочёные серьги покачиваются, а личико — белое, как лунный свет. Но больше всего любопытным духам мечи семидесятигранные на перевязи по вкусу пришлись.

Привязала Кадын Очы-Дьерена верного к пушистой сосне, рысёнка наземь спустила. Набрала в лесной чаще веток-листьев, шалаш на берегу песчаном поставила. Валежника сухого собрала, огнивом искру высекла — ярко запылал костёр. Протянула Кадын озябшие руки к огню, как с живым, с ним заговорила:

— На золотом коне ты скачешь, Мать Огонь, окоченевших к жизни возвращаешь, жаркой шубой одаряешь. Сырую пищу варишь, холодную воду кипятишь. Темной ночью ты жёлто-красное пламя в небо швыряешь, золотыми искрами мрак раскалываешь!

Согрелось холодное тело, просветлели глаза уставшие. Сняла Кадын с седла сумину пустую, тряхнула-распахнула широко, оттуда яства сказочные на белую кошму посыпались. У духов от удивления раскосые глаза круглыми стали, как булыжники! Заохали они, заахали, животы надули в изумлении. А Кадын и ухом не ведёт, и в ус не дует.

Насытилась она, белым чаем жажду утолила. Топшуур сладкозвучный взяла, струны волосяные тронула. И полилась над диким озером песня дивная, девочкой от кайчи — сказителя — услышанная:

Из прямого дерева

Старательно вытесан

Топшуур мой,

Гудящей кожей обшит.

Из конского волоса

Говорящие струны натянуты.

Два звенящих куска дерева

Хорошо прилажены, прижаты.

Пой, топшуур мой!

Безмолвные рты духи открыли, длинные уши развесили, песню заслушались!

И был среди них один дух проказливый. Нет, не злой — они все были ни злые, ни добрые, — а любопытный. И так ему песня Кадын понравилась, что, о страхе позабыв, из озера он на берег выбрался и к шалашу подкрался.

Почуял духа конь верный Очы-Дьерен, ухом острым повёл и заржал в его сторону. Встрепенулась девочка, глядь, а над самым костром, среди искр красно-жёлтых прозрачная тень колышется. Схватилась она за небесно-голубой томрок, морока пронзить хотела да спохватилась вовремя. Бестелесный он, оружием холодным не совладать с призраком. А тот вдруг в тень берёзы метнулся, тряхнул берёзу за ствол — ночная роса с жёлтых листьев дождём осыпалась. Подхватил он языком длинным, вёртким две росинки, проглотил и заговорил человеческим голосом:

— Не трожь меня, славная принцесса Кадын! Вреда тебе не причиню я!

— Откуда он твоё имя знает? — рысёнок насторожился.

— Кто таков? — девочка строго духа спрашивает, а сама рукоять томрока острого не отпускает. — И да, кстати, откуда тебе моё имя ведомо?

— Как же мне не знать тебя, достославного хана Алтая дочь! Ведь я же Су-ээзи — дух воды! Так мне, о могучая Кадын, твоя песнь по нраву пришлась, что испил я росы берёзовой и языком человечьим овладел. Дозволь же мне у костра твоего жаркого посидеть немного, песню прекрасную послушать!

— Отчего ж, садись, слушай. Не жалко мне, — милостиво Кадын разрешила и дальше поёт: