Злой Джунцин задумал казнь страшную учинить, открытую. Завтра на восходе солнца четвертуют Бобыргана. А куски плоти богатырской на съедение грифонам бросят, чтобы и следа на алтайской земле от алыпа великого не осталось! — Спасать тебе надо брата без замедления. Торопись, Кадын! — Сказал так мёртвый хан и исчез, растворившись в сонном облаке.

Открыла глаза девочка — нет Су-ээзи, как в воду канул. Лишь луна круглая, дебелая озёрную гладь серебрит да круги по воде во все стороны расходятся. А на самой поверхности мелкие, белые, как варёные клёцки в похлёбке, колобки плавают. Много их: сотни, а может, и тысячи…

Ночь осенняя на синем Алтае длинная, но дорога к милому брату, славному Бобыргану, ещё длинней. Быстро мчится огненно-гнедой конь с белой звёздочкой во лбу по горам-долам, а Кадын ещё быстрей нагайкой кожаной его погоняет — успеть брата до восхода солнца спасти торопится. Не вспотели от быстрого бега гладкие бока коня, не заходили чаще рёбра тонкие, не вскипела в тугих жилах тёплая кровь.

Вот уже и пики дальние, скалистые, снежные на востоке зарделись, словно щёки девицы зарумянились. Увидала Кадын солнца первый луч, узду крепко дёрнула. Взвился конь, точно ястреб небесный! Но сердце его спокойно бьётся, ровно, тихо большие глаза сияют.

Вот уже и горы ближние, кедрачом покрытые, бурые заалели, словно неведомый великан из огромной чочойки кровью их спрыснул. Увидала Кадын второй солнца луч, взмахнула нагайкой кожаной, верного Очы-Дьерена больно стеганула. Будто крылья на его копытах выросли. Быстрее птицы, едва касаясь земли, помчался конь!

Но невдомёк солнцу утреннему, что Бобыргану погибель верную сулит оно. Солнце с лунной ночью не на жизнь, а на смерть борется, ясный день на землю опустить спешит. Золотые лучи расправляет, со сна потягиваясь, белый свет на смену тёмному идёт-торопится. Вон уже и птицы в лесу просыпаются, голоса пробуют.

— Цици-вю, цици-вю, цици-вю! — синица засвистала. — Торопись, торопись, торопись! Цици-фьють!

Вон и звери из нор на водопой выходят.

— Гр-раа, гр-раа, гр-раа-рр! — сонный медведь из берлоги вылез. — Поспешай, поспешай, поспешай!

В лучах восходящего солнца стоит Алтай весь розовый. Сверкают, будто огнём охваченные, холмы и долины. Словно богатырь, скинувший тёмную шубу, обнажилась, посветлела земля от первых лучей утренних.

— Пощади, почтенное солнце! — взмолилась Кадын. — Погаси свой костёр ненадолго, не золоти подол синих гор! Девять долин я в эту ночь миновала, чтобы брата ненаглядного спасти! Девять рек переплыла, через девять гор перевалила, чтобы джунгары подлые богатыря не казнили! Но не поспеть мне к утру всё равно! Погоди ты с облака златую главу поднимать! Повремени с небесной кошмы вставать!

Услыхало солнце мольбу Кадын, пожалело девочку:

— Так и быть, пособлю я тебе. Обожду на небосвод целиком выкатываться. Поспешай ты, Кадын-принцесса! Вижу я, проснулись уже палачи джунгарские. Бобыргана бессильного из ямы на помост деревянный выволакивают.

Подхлестнула Кадын Очы-Дьерена верного, полетел конь пуще стрелы семигранной! А ветер встречный с ледяной вершины Белухи-горы задувает, до костей пробирает. За временем, однако, не угонишься. Как веретено оно мелькает, кружится.

— Погоняй коня в хвост и в голову! — молвит солнце красное. — Вижу я, джунгары уж топоры точат острые. На просторном поле чёрный как смоль народ собирается. Видеть желает, как богатырю достославному голову рубить будут, руки-ноги рубить будут.

Подстегнула Кадын огненно-гнедого коня, аж яркая кровь на боках его выступила. И помчался конь солнечного света быстрее, пуще самого времени!

— Торопись, торопись, девочка! — солнце криком кричит. — Палачи уж топоры заносят, четвертовать Бобыргана будут! Не могу я больше ждать, в высокое небо подняться мне надобно! Иначе с луной столкнёмся мы, со звёздами перемешаемся, и непроглядная мгла на земле наступит навек! — Сказало так солнце и на самую середину неба, как огненный бубен, выкатилось.

Зазолотилась земля: горы, леса, поляны и стойбища в солнечном свете выкупались. Взметнулся конь в последний раз с громким ржанием и вынес всадницу в поле казни Бобыргановой.

А там народу джунгарского — стар и млад — тьма-тьмущая, несметная! А посреди моря человеческого враждебного помост деревянный, сосновый высится. На нём богатырь надломленный, надорванный навзничь лежит, толстыми цепями за руки, за ноги прикованный. Раны чёрные по всему телу кровоточат. В очах открытых слёзы, будто утренние звёзды, дрожат. А над Бобырганом стая тёмная грифонов, как вихрь, кружит, сладкой добычи — человечины — ждёт.

Глядят ротозеи-джунгары на всадницу воинственную, глаза узкие повыкатывали: что за диво такое дивное? Соболий кафтан как солнце горит, из-под остроконечной шапки гневные молнии сверкают. Не девочка — алып-богатырь настоящий! Кадын мечи семидесятигранные из перевязи выхватила, и затмил сверкающий вихрь клинков солнце утреннее!

— Расступитесь, люди, подобру-поздорову! Разойдитесь, коли жить вам хочется! — как гром Кадын загремела. — Заберу я лишь брата пленённого, стариков и детей не трону ваших!

Зашумела толпа неисчислимая, словно туча, задвигалась. Качнулись джунгары, как трава, будто частый кустарник, тронулись, как тёмный лес, двинулись. На принцессу иноземную, точно рой пчелиный, с гулом враждебным наступать стали.

Взмахнула Кадын мечами острыми, непобедимыми, обрушить на чёрные головы джунгарские хотела. Только слышит вдруг, дитя малое жалобно кричит, к материнской груди в испуге прижимается, пальчиками крохотное личико закрывает.

Опустились руки Кадын, словно крылья подстреленной птицы, безвольно. Мечи наземь со звоном рухнули. Не дозволило ей сердце доброе с врагом безоружным сразиться. Не поднялась рука против недруга беззащитного боем пойти. Глянула она на помост деревянный, где брат её кровный томился, а палач уж острый топор на голову его опускает буйную!

— Пы-ы-ып! — громко Кадын заветное слово шаманки крикнула, и от крика этого реки из берегов вышли, лавины в горах спустились. — Пып!

Тотчас всё кругом замерло. Остановились мужи джунгарские — богатыри, силачи, алыпы и герои, на всадницу полчищем наступавшие. Застыли, точно лава, их свирепые лица скуластые. Встали дряхлые старцы и темноликие женщины. Не плакали больше дети, беззвучно рты раскрывая, собаки не лаяли. А на помосте каменным идолом стал палач с топором, занесённым над пленником. Ничто не шелохнётся вокруг, даже волос человеческий. Ветер бесшумно средь окаменевших джунгар гуляет, одеревеневшие складки одежд расшевелить не в силах.