одёргивают – видимо, куда-то спешат. Тогда она поджимает ноги, повиснув, и мама раздражённо вскрикивает:

– Прекрати!

Папа молчит. Приходится прекратить и семенить дальше. У взрослых шаги большие, и она едва поспевает за ними.

– Папа, мама, смотлите! Я – длакон! – кричит она и, скорчив гримасу, рычит: – Л-л-л!

– Тише! – обрывает её мать, снова дёргая за руку и недовольно морщась. – Что люди подумают? Не стыдно?

Соня затихает. Ей не стыдно, а почему-то должно бы.

Они заходят в одноэтажное здание, выкрашенное в бежевый цвет. Там, в конце коридора находится дверь. Ни слова не говоря, мама открывает её и толкает девочку внутрь, в ярко освещённую комнату, полную детей, – их там орава. Улыбаясь в оба рта, родители скрываются с обратной стороны двери, громко её захлопнув.

«Что? ЧТО?»

– Мама! Папа! Вы куда? Не б-б-блосайте м-м-меня-я-я! – Соня, заикаясь, повисает на ручке, но та не поддаётся. – А-а-а!

В этом крике сливаются боль от предательства родителей, которые ушли и бросили её в неизвестность, миленько при этом улыбаясь! В эту кучу чужих детей! И даже истошный крик, который они, без сомнения, слышат, не вынуждает их вернуться!

Она рычит и отчаянно кидается на дверь – снова и снова, – пока полная и подслеповатая нянечка не подходит, чтобы обнять, отвлечь и увести с собой. Глубокие царапины и соскобленная до древесины краска на поверхности двери остаются никем не замеченными. В тот момент ещё никто из персонала детского садика и не догадывается, какой ребёнок попал в их группу.

«Холодок под рёбрами, и я узнаю в нём страх, – страх быть оставленной, брошенной в ужас и неизвестность; страх потерять твою любовь. Неизбежность потери становится очевидной.

Нельзя так бояться. Нельзя так привязываться ни к людям, ни к вещам. Что боишься потерять – то и теряешь. Но меня аж знобит, когда я думаю, что ты меня бросишь. Я хочу, чтоб меня пригвоздили к тебе, примотали колючей проволокой, монтажным скотчем, чтобы уже не бояться этой потери. Я заключаю в тебе весь свой огромный мир, все свои надежды и ожидания. Мне видится в тебе одном единственный источник любви, и это ошибка, за которую рано или поздно придётся платить. Такая привязанность порождает ненависть, и я уже ненавижу тебя так же сильно, как и люблю, – за боль от возможной потери, за вынужденный страх и неизбежное одиночество.

Если такое случится, то я хочу, чтобы ты умирал без меня, просыпаясь в тоске, леденящей душу. Чтобы не мог ни есть, ни пить; чтобы тебе воздуха не хватало. Чтобы любая другая вызывала только острую горечь от сравнения с тем, что было с тобой у нас. Чтобы ты в кровь разбивал кулаки, пытаясь избавиться от этой боли, лишь бы не чувствовать так остро.

Я думаю об этом и понимаю, что уже теряю тебя – вот этими жадными, деструктивными мыслями, полными эгоизма и собственничества. Желание обладать порождает желание убивать14».

Погружённая в чтение Грета не сразу слышит, как скрипит коридорная дверь.

– Грета! – тётушкин громогласный голос вмиг возвращает её в реальность.

С ужасом схлопнув тетрадь, она подскакивает, суетливо пихает её под подушку, белой пирамидой украшающую изголовье кровати, и, промокнув слёзы об рукав, к появлению тётки уже жизнерадостно натирает зеркало.

– Да, тётушка, я здесь! – Грета поворачивает голову, улыбаясь от уха до уха. Получается правдоподобно.

– Дырку скоро протрёшь, – ворчит та. И, поощрительно: – Ишь ты, трудяжка. Заканчивай давай. Пошли обедать.

Обед для обслуги готовится на местной кухне, и это удобно, – не надо никуда ходить, переплачивать, да ещё и стряпать что-то самой, тем более, что Грета этому так и не научилась. Единственный раз, когда она пыталась помочь там с готовкой, закончился плохо: она открыла пачку муки с другого конца и вдобавок просыпала треть на себя. Все потом угорали. До сих пор вспоминают, ржут.

– Ну что ты, тётушка, – отмахивается Грета свободной рукой и между делом добавляет: – Я просто люблю свою работу.

Тётка смотрит одобрительно, покачивает головой и молчит. В тишине затянувшейся паузы слышится её тяжёлая одышка, да поскрипывание тряпки о сияющее, отполированное до блеска зеркало. Грета старательно трёт его, продолжая улыбаться уже натужно, – уголок тетради торчит из-под края ослепительно белой подушки, и она старается не смотреть в ту сторону, чтоб не привлечь внимания. Наконец, не выдерживает и со всей своей убедительностью говорит:

– Я сейчас приду, я скоро! – кивая головой в знак подтверждения. – А что на обед?

– Рыба с рисом, – отвечает тётушка, не понимая, почему её терзают смутные сомнения при виде усердной племянницы.

– Можете накладывать, – говорит Грета, и её лицо бегло искажает гримаса. – Уже иду!

Тётушка, кинув напоследок: «Давай, ждём», нехотя выходит из номера. В коридоре слышатся удаляющиеся шаги, снова скрипит и хлопает входная дверь. Грета роняет тряпку и отдувается:

– Бли-и-ин. Чуть не спалилась!

Шумно колотится сердце. Это могла бы быть та женщина, а не тётка. Если кто-то прознает, что она тут своевольничает – выпрут с работы в одну секунду! Ещё и детство это накатило совсем некстати! Надо быть осторожнее.

Она хлюпает носом, где скопились остаточные слёзы, аккуратно добывает тетрадь из-под подушки и перекладывает её в тумбочку, – каждый раз приходится запоминать, как она лежала, чтобы точно так же потом положить обратно.

Рыба с рисом, надо же. Какое совпадение.

Глава 10

Чем шире твои объятия, тем проще тебя распять (Ницше).

– Алё! – далёкий голос Ириски отражается в трубке двойным эхом. – Привет-как-дела?

Соня моментально вспоминает, что забыла и про квартиру, и про цветок, который надо туда отнести.

«Ключи! Они должны быть в сумке! И записка! Где записка?»

Она торопливо озирается и страшно тараторит:

– Ой, Ирисочка, привет. Слушай, я до квартиры вашей так и не добралась! Но с цветком всё в порядке! Честно! – горшок с торчащей осокой осуждающе смотрит на неё с подоконника, и она виновато отводит взгляд. – Э-э-э… Как там ваш медовый месяц?

– Я тебе за тем и звоню, – Ириска шумно вздыхает. На заднем плане бушует прибой. – Мой мужчина… Он не поехал, короче. Так что имей в виду.

– А ты его предупредила про цветок? – спрашивает Соня.

– Да ты знаешь, как меня убого подстригли тогда? Капец вапше! Злая домой пришла, и мы… – мнётся подруга, – поругались сильно. Он теперь трубку не берёт. И… зря я тебе ключи дала. Это же его квартира, а не моя, понимаешь? Мы из-за этого и поругались. Говорю ему – подружке отдала, мол, пусть за хатой присмотрит, ну а что такого, а? Скажи! А он аж взбеленился весь. Мол, мои вещи, моя квартира. Никогда его таким не видела. Вали, мол, сама на свои моря. Про цветок этот дурацкий даже заикнуться не успела.

– Понимаю, – отвечает Соня. – No paso nada15. Ещё помиритесь.

– Жаль, – рассуждает та, – что с квартирой так получилось. Я надеялась, что ты отдохнёшь там от своей общаговской коммуналки с клопами и тараканами…

– Да я сейчас не там живу, – делится Соня, – не переживай.

– А где?

– У мужчины, который герберу подарил. Помнишь, у ларька?

– У мужчины? – голос Ириски возрастает на пару децибелов и веселеет. – Так этот мужик, он что, настоящий? Крутя-я-як! Прилечу – расскажешь! – её интонация, восторженная до оскорбительности, будто намекает, что появление мужчины в жизни Сони – это какой-то нонсенс сродни июльскому снегопаду.

– Обязательно расскажу, – улыбается она, наслаждаясь тем, что ей будет что поведать своей любвеобильной подружке и осознавая, как давно вот так, по-простому не улыбалась – даже скулы заныли. – Морю от меня привет.

Зажав телефон между ухом и плечом, Соня на цыпочках бежит в комнату, находит среди пакетов и коробок свою дорожную сумку и под озадаченный взгляд мужчины, который сидит в наушниках за ноутбуком, выворачивает её. Ворошит вещи, бренчит ключами.

– Так мне цветок отнести или уже тебя дождаться?

«Бумажка с адресом… Где же она?