Это вовсе не опровергло теорию биологических часов, но в очередной раз напомнило об одном из главных недугов позитивистской науки – о печальном несоответствии знания и понимания.

«У тебя все тут».

Агапкин, когда ткнул мне пальцем в лоб, имел в виду не только будущий роман, но и pineal gland, epiphysis, третий глаз.

* * *

«Человек, пытающийся выйти за пределы своей личности, неминуемо возвращается к самому себе. И наоборот, пытаясь проникнуть внутрь своего существа, неизбежно устремляется мыслью в широкую перспективу».

Парацельс изрек это в трезвом состоянии. Спьяну вряд ли такое скажешь. Возможно, именно это и есть тот единственный крошечный шажок на пути поиска панацеи, который удалось сделать пламенному бродяге Бомбасту. В определенном смысле это смыкается с идеей Платона о том, что всякое знание есть воспоминание.

Продолжительность жизни зависит не от внешних манипуляций с разными веществами, не от магических действий, приема таблеток, инъекций, пересадки органов, а от чего-то внутри самого человека. Известно, что из всех существующих во Вселенной структур самой таинственной и непознаваемой является человеческий мозг. И вполне логично предположить, что именно в центре мозга скрыто нечто, влияющее на длину отрезка, на промежуток между приходом в этот мир и уходом из него.

Маленькая железка сидит в совершенно темном месте, однако различает не только внешнее, но и внутреннее соотношение света и тьмы. Дополнительный глаз, обращенный вовнутрь, с возрастом покрывается слоями кристаллов, «мозговым песком», который содержит гидроксиапатит кальция, физическую основу квантового компьютера. Так и хочется назвать эпифиз квантовым процессором. Но лучше воздержаться от этих грубых сравнений.

Настоящая роль маленькой железки до сих пор не прояснилась. Недавно стало известно, что именно эпифиз, а не гипофиз с гипоталамусом, как считалось раньше, управляет всей гормональной системой организма.

Теперь мне оставалось придумать, каким образом нужно воздействовать на эпифиз, чтобы мой Агапкин пожил подольше.

От операции на мозге я отказалась. Только представила, как будут пилить черепушку Федора Федоровича, проходить мозговые оболочки, сразу сердце сжалось от страха и жалости. А вдруг там что-нибудь повредят, занесут инфекцию? На всякий случай я достала с верхней полки старый, 1910 года издания, учебник военнополевой хирургии, оставшийся от моего двоюродного прадеда, военного хирурга, полистала, отложила. А на следующее утро обнаружила на диване поверх «Хирургии» «Паразитологию», справочник 1937 года издания, настольную книгу моей бабушки Липы.

Сколько интересной информации о разных паразитах обрушилось на меня в детстве! Это была одна из любимых тем бабушки Липы. Она работала санитарным врачом и всю жизнь самоотверженно сражалась с глистами, клещами, вшами Москвы и Московской области.

В семь лет меня отправили в пионерлагерь на месяц, я вернулась оттуда совершенно вшивая. У меня были волосы до пояса. Стричь не стали, пожалели. Бабушка обливала меня керосином, часами вычесывала гнид специальным частым гребешком, цитировала Ленина: «Или вошь победит социализм, или социализм победит вошь», – и ворчала, что в итоге победила дружба.

О глистах бабушка рассказывала всякий раз, когда кто-нибудь забывал вымыть руки перед едой. Я с детства знала о цистах, яйцах глистов, которые могут жить в своих капсулах бесконечно долго. Попадая в организм, они сами находят путь к нужному им органу. Микроскопические твари способны воздействовать на поведение своего хозяина. Мыши теряют страх перед кошками, если цистам нужно попасть из мышиной пищеварительной системы в кошачью. Рыбы всплывают на поверхность, чтобы их съел какой-нибудь млекопитающий хищник. Дети, зараженные глистами, иногда излечиваются от многих других болезней, чтобы глистам жилось комфортней. Есть какой-то особенный глист, предпочитающий селиться в мозгу белых медведей, и зараженные медведи живут значительно дольше своих здоровых собратьев.

Существуют сотни тысяч видов паразитов, среди них много древних, селившихся в мамонтах и динозаврах. И вполне возможно, что какой-нибудь неизученный редкий вид обладает способностью находить путь по кровотоку к эпифизу и менять ход внутренних биологических часов по своему усмотрению.

Федор Федорович явился в тот же день, уселся рядом со мной на скамейку в Миусском парке. На этот раз он был молод, я не сразу его узнала и впервые сумела разглядеть вблизи его молодое лицо. Он показался мне пошло красивым, каким-то прилизанным, и ресницы у него были длинные, как у девушки.

– Стало быть, пожалела меня? Кроить мне черепушку, ковыряться в моих мозгах не хочешь, – произнес он с холодной усмешкой, – а заражать меня древней тварью, мозговым паразитом можно, да?

Я не знала, что ему на это ответить. Он бесцеремонно открыл мою сумку, достал сигареты, зажигалку. Минуты три мы курили молча. Мне хотелось понять, видит ли его кто-нибудь, кроме меня. Народу в парке было много. Мамы с колясками, подростки на роликах, парочки, собачники с собаками. Никто не смотрел в нашу сторону.

– Они не только меня, но и тебя не видят, – спокойно сообщил Федор Федорович, – для них на этой скамейке вообще никого нет.

– А как же сигаретный дым? – спросила я.

– Никак, – он пожал плечами, – нет никакого дыма. Не видят и запаха не чувствуют. Извини, но мне пришлось проделать с тобой этот маленький безвредный фокус, иначе мы не сумели бы спокойно поговорить. На тебя глазеют на улицах, ты, как это у вас называется, «медийное лицо». Не волнуйся. Поговорим – верну тебя обратно. Ты же понимаешь, я вовсе не заинтересован, чтобы ты опять сбежала, как тогда, в семнадцатом.

Не могу сказать, что я испугалась. Я давно уж догадывалась, что эти странные существа, вымышленные персонажи, вовсе не так беспомощны и безобидны, как принято считать. Когда я пишу очередной роман, у меня случается много мелких бытовых неприятностей. Зависает компьютер, бьется посуда, убегает не только кофе, но и разные нужные вещи, вреде ключей, перчаток, зонтиков. Или наоборот, вдруг начинается полоса шального, незаслуженного везения. Мне удается поймать на лету, в нескольких сантиметрах от пола, любимую кофейную чашку. Находится что-то давно и безнадежно потерянное; сам собой открывается на нужной странице увесистый том какой-нибудь энциклопедии; сама собой отменяется поездка, когда ехать необходимо, но ужасно не хочется, а отказаться неловко; включается и нормально функционирует зависший компьютер. Я не понимаю, в чем дело, почему сегодня все ужасно, а завтра чудесно, в чем я виновата, в чем права и кто это определяет. Я утешаюсь, что эти неподвластные моей воле провалы и подъемы происходят из-за усталости, рассеянности. Я стараюсь жить здесь и сейчас, а не там и когда-то. К финалу я почти не слышу собственную внутреннюю мелодию, звучат только их темы, их голоса, шаги, дыхание.

Из трусости я тешу себя иллюзиями, что этих людей на самом деле не существует, что я могу распоряжаться их судьбами и чувствами по своему усмотрению; что пространство трехмерно, а время линейно, движется только от прошлого к будущему. А все равно, гуляя по Тверским и Брестским, я отчетливо вижу на месте новых зданий старые, снесенные до моего рождения. В Миусском парке вместо Дворца пионеров передо мной встает храм Александра Невского, взорванного, когда мой папа был подростком, и кто-нибудь вроде Федора Федоровича бесцеремонно садится рядом со мной на скамейку.