Его держали два здоровенных партизана, с красными полосками на шапках и лентами зловеще поблескивавших патронов через плечо. А за ними — народу, народу, целое море людских голов. И все с красными ленточками на шапках, с оружием. Хома Антонович онемел от страха. Он хотел вырваться, но тело одеревенело, хотел закричать, язык отнялся.

«В петлю его!» — требовала толпа.

Его потащили. Перед глазами болталась веревка.

«А-а-а!» — дико завопил бургомистр и проснулся. На него смотрел Панько, в глазах которого прыгали злорадные искорки.

— Никак пригрезилось что? Это бывает… — проговорил он и отвернулся.

Лошаденка остановилась. Они стояли на косогоре. В долине виднелось село. Торчали обгорелые стволы деревьев, среди пожарищ желтели развалины печей, обугленные столбы и журавли от колодцев. На горизонте, переливаясь в солнечном мареве, синел лес.

Хому Антоновича колотила лихорадка.

— Трясет что-то… Давай, Панько, поворачивай обратно. Завтра приедем… — заговорил он, не отрывая глаз от синевшей вдали полосы леса.

— Надумаете же такое! Верста до села, а они — завтра! Бились, бились в грязи, а теперь поворачивай… Приедете в теплую хату, выпьете добрую чарку — и всю болесть как рукой сымет.

Хома Антонович кисло поморщился, в глазах у него светились и страх, и злоба, и бессилие…

«И понес же меня нечистый… Расхрабрился! Пускай бы комендант поехал, коли такой умный. А что, ежели тут партизаны?» — подумал он, и его затрясло сильнее.

Панько усмехнулся в седой с рыжинкой ус, лукаво прищурил глаза и, будто угадав мысли Хомы Антоновича, проговорил:

— Трясет-то вас как… в один миг в лице изменились. В хату нужно поскорей. Тут насчет партизан тихо, не слыхать…

Хома Антонович ожил.

— Их разве тут не бывает?

— А что им здесь делать? Село, почитай, наполовину сгорело, народ обобран, да и район совсем рядом.

— А до леса здесь далеко?

— А во-он он лес-то. Гоней[2] восемь с гаком отседова будет. Да нешто в лесу усидишь в такую-то пору?

Хоме Антоновичу стало как будто теплее. В самом деле — разве осмелятся партизаны средь бела дня подойти к самому райцентру? Он нащупал в кармане холодную сталь пистолета, огляделся, вспомнил вчерашний разговор с комендантом. Вздохнул и велел ехать дальше.

Когда уже подъезжали к селу, Хому Антоновича снова начало лихорадить. Он умоляюще поглядел на Панька, хмыкнул и произнес:

— Если, в случае чего, нас тут, не дай бог, того… встретят, ты уж смотри, не болтни, кто я. Скажи, лекаря, мол, к больному везешь…

— Лекаря?! Надумаете же такое! А они нас мобилизуют, им медицина во как нужна.

Хома Антонович с этим согласился.

— Ну, скажешь, учителя везу.

— И это опять же не подходит. Спросят, на кого работаете, кто обучал, чье государство, на чей счет?.. Когда я намедни с агрономом ездил, помните, черненький такой был, таки того спрашивали. Только ведь он специально за этим и ездил. А для вас — никак не подходит.

У Хомы Антоновича при упоминании об агрономе затряслась нижняя губа, потом сразу всего начало колотить.

— Тогда, может, так… какой-нибудь торговый инспектор?..

— И опять-таки не годится. Сразу петля, — Панько красноречиво обвел пальцем вокруг шеи. — За шпиона посчитают, как пить дать. Какая такая сейчас торговля? Кто — немцы торговлю организовывают? Ты, скажут, голубчик, приехал сюда разведывать, а за это у них — у-у как строго.

Начиналось село. Вернее, не село, а выгоревшая улица: хаты виднелись только в отдалении, а здесь торчали одни обгорелые яблони, груши, почерневшие вербы да уцелевшие кое-где тыны. Нигде ни души. Хома Антонович издалека заприметил ребятишек, которые, как воробьи, спорхнули с улицы за полуразрушенный хлевок.

— Поворачивай! Слышь, Панько, поворачивай! — просяще затораторил Хома, схватив возницу за плечи. — Я совсем заболел… знобит всего, жар…

— Поворачивать? — удивился Панько. — Да вы в своем ли уме? Только поверни — сразу подумают, что удираем. А нешто на ней удерешь? Видите, еле ноги волочит. Надо бы сразу… Говорил же — так еще сердились. Но!

Хома Антонович заворочался на телеге.

— Что же делать? — расстроенно спрашивал он.

— А что делать? Ехать… Может, их тут и нет. А поворачивать…

На дорогу вышел парень. Глаза у бургомистра с перепугу округлились.

— Кто это? — спросил он Панька.

— Хлопец. В Неметчину, наверное, не отправили, вот и ходит, высматривает…

— Так что же скажем? Думайте, Панько! — умолял Хома.

— Что сказать? Разве узнаешь, что им сказать! А вы им так и скажите: я, мол, такой-то и такой-то…

— Что ты, что ты! — замахал руками Хома Антонович. — С ума спятил или, может, и ты… в партизаны?..

— Какой из меня партизан? А только ежели вы им, кто вы есть, скажете да хорошенько проберете за непорядок, так, может, они и покаются.

Хома Антонович вспылил. «Погоди ж ты, старый дурак, — подумал он, — вернемся домой, прогоню тебя к черту с работы! Всыплю батогов и прогоню. Видали? Пригрел гадину. На работу принял, карточку хлебную дал, а он вот что!..» Однако вслух не проронил ни слова.

— Ежели что, говори: больного везу, мол, к знахарке.

— Хорошо, хорошо, — с радостью согласился Панько. — А вы сделайте вид, будто помешанный. Здесь как раз и бабка такая имеется, что от помешательства ума лечит. Так прямо и заявлю: помешался, мол, человек, вот и везу. Эх, связать бы вас на всякий случай, да уж, думаю, обойдется…

— Вот, вот, мол, немного помешанный…

Посреди улицы стоял детина и с интересом рассматривал подъезжающих. Он предусмотрительно сошел с дороги, так как брызги от конских копыт разлетались далеко во все стороны.

— Здорово, молодец! — весело поздоровался с ним Панько. — Чего выглядываешь? Может, в Неметчину захотел — поучиться, как культурно хозяйствовать?

Парень сердито взглянул на приезжих и опустил глаза.

Хома Антонович дернул Панька за полу, чтобы перестал болтать, и как можно ласковее спросил:

— А скажи, уважаемый, давно сгорело ваше село?