Стать чемпионом страны у хоккейного «Динамо» в тот период не получалось на протяжении многих лет — с 1954-го по 1990 год длилась пауза. Одним из первых матчей, который я увидел уже будучи куратором этого вида спорта по динамовской линии, был финал кубка СССР со «Спартаком» во вновь открытом хоккейном дворце в Сокольниках. Мы долго вели в счете, но проиграли. Как раз на том матче, я впервые узнал о том, что Юрий Владимирович Андропов, который тогда был председателем КГБ СССР, очень любит спорт и просто обожает хоккей, хотя сам в силу состояния здоровья никогда не посещал матчи. Узнал я об этом от его ближайшего помощника Евгения Ивановича Калгина, и когда мы в досаде вышли после игры на улицу я ему по полной обойме и влепил. Сказал:

— Если хотите, чтобы команда чего-то добивалась, так знайте: при том обеспечении, что есть на текущий момент, ничего из этой затеи не получится!

Буквально через неделю вопрос о создании в «Динамо» хоккейной команды был рассмотрен у Юрия Владимировича. То был сложный период: никакой хоккейной базы у «Динамо» на тот момент не имелось, была футбольная — в Новогорске, и ее использовали все, кто только мог: сами футболисты, волейбол, водное поло. Хоккеисты на эту базу тоже заезжали, но своего льда в Новогорске не было.

Вот с таких «нулевых» основ мы начали заниматься созданием команды. Вопрос стоял и о замене тренера: в 1974-м Чернышеву исполнялось шестьдесят лет, он уже заметно выдыхался, и сам понимал это.

Как наиболее вероятный вариант замены все называли Виктора Васильевича Тихонова. Тем более что сам Тихонов был уже состоявшимся тренером из динамовской среды — работал в Риге.

По своему профессиональному уровню Виктор Васильевич в то время уже практически подбирался под уровень национальной сборной. Поэтому мы все, в том числе и я сам, считали, что возвращение Тихонова в Москву в нашу команду — это само собой разумеющийся факт, тем более что в бытность хоккеистом он уже играл у Чернышева в московском «Динамо». Словом, ситуация была именно той, про которую говорят: «Никаких других вариантов быть не может».

Но надо было знать Аркадия Ивановича. Вывести его на какой-то сверхэмоциональный уровень дискуссии было невозможно. Помню однажды после очередного проигрыша мы были вызваны на «разбор полетов» к Дерюгину, и после часа разговора Дерюгин, который на протяжении этого часа как только нас не костерил, вспоминая о веревке, о такой-то матери и так далее, говорит Чернышеву: «Адя, ты так убедительно сейчас обо всем рассказываешь, что я вообще перестаю понимать: выиграли мы вчера, или проиграли».

Я обожал Чернышева как раз за эту ровность. Своим неизменным спокойствием он создавал уверенность у всех, с кем работал. То же самое было в хоккее — в сборной команде, где Аркадий Иванович был абсолютным антагонистом Тарасова: тот бегает по лавке, а Чернышев сидит и невозмутимо наблюдает игру.

И вот когда все мы уже вовсю обсуждали кандидатуру Тихонова, Аркадий Иванович говорит: «Нет. Я вижу в этой должности Владимира Юрзинова».

Юрзинов тогда вообще никого не тренировал. Был одно время в спортивной журналистике, а в хоккее не имел должного опыта практической работы. На вопрос «Почему Юрзинов?» Чернышев так же невозмутимо ответил:

— Дело в том, что Юрзинова я знаю лучше.

Я так до конца тогда и не понял, чем Аркадия Ивановича не устраивал Тихонов. Возможно, между ними когда-то что-то не сложилось. Возможно, дело было в том, что Виктор Васильевич в своей тренерской работе сильнее тяготел к школе Тарасова, в то время как Чернышев хотел видеть последователем человека своих взглядов и своей методики. Когда уже много лет спустя я анализировал этот сюжет, то с удивлением понял, что чернышевская школа оказалась значительно богаче тарасовской: большинство хоккейных тренеров последнего десятилетия — это люди, которые прошли через руки Юрзинова. И внедряли они в хоккей то, что сам Юрзинов записывал в свои блокноты с тех самых времен, когда начинал работать под руководством Чернышева и развивал уже сам.

Почему так получалось? Возможно потому, что Чернышев, как и Николай Семенович Эпштейн, кропотливо создавали именно школу отечественного хоккея, методику. Тарасов же, по сравнению с ними, являл собой инновационный механизм, смотрел уже в другой хоккей, канадский, мировой, постоянно привнося оттуда что-то такое, чего не было у нас. Но у Тарасова была определенная алогичность в построении учебно-тренировочного процесса. Те, кто впоследствии анализировал его работу с игроками в подготовительном периоде, нередко приходили к тому, что одно упражнение антагонистирует с другим. И тем не менее Тарасову удавалось заряжать своих игроков на невероятные нагрузки и свершения.

Еще он был конечно же грандиозным режиссером. И прекрасно понимал, что ему все позволено.

Помню, еще до прихода в «Динамо» я однажды по каким-то своим делам приехал в Новосибирск, где играла одна из наших средмашевских команд — «Сибирь». Тарасов на тот момент был главным тренером Вооруженных сил, тоже приехал в Новосибирск и оказался на том матче.

Тренировал команду Виталий Стаин, который когда-то сам играл за «Сибирь». И с первых же минут команда начала пропускать. В перерыве Тарасов зашел в раздевалку и прямо при игроках устроил тренеру грандиозный разнос за ведение игры, за то, что он выпускает на лед не тех игроков и так далее. Напихал ему полную жилетку. «Сибирь» в итоге выровняла второй период, а в третьем выиграла матч. Тарасов снова пришел в раздевалку и, указав театральным жестом на одного из игроков, сказал Стаину: «Вот послушал меня, поставил его — так игра же совершенно по-другому пошла!».

Тут парень встает с лавки с совершенно обалдевшим видом и говорит Тарасову:

— Анатолий Владимирович, простите, но я сегодня вообще не играл.

Что делает Тарасов? Он в ту же секунду приспускает штаны, берет чью-то клюшку, протягивает ее этому парню и говорит:

— Бей по заднице старого дурака. Но вы же выиграли!!!.

Еще одну историю мне рассказывал сам Тарасов. В Москве прямо напротив ЦСКА была пельменная. А от метро вдоль Ленинградского шоссе шел широкий сквер — с лавочками. Утром Анатолий Владимирович брал газетку, садился на лавочке, делая вид, что читает, а сам наблюдал за тем, как его игроки идут на тренировку. Потом приходил следом за всеми и мог сказать тому или иному игроку: «Домой сейчас придешь — скажи, что я полтинничек с тебя снял. За пельменную». Игрок, естественно, в расстройстве: «Анатолий Владимирович, за что? Я же только молока выпил». А тот в ответ: «Я знаю, после чего молоко по утрам пьют…».

Подобных приемчиков у него было множество. Причем рождались они абсолютным экспромтом.

Еще в команде существовало такое поверье: если Анатолий Владимирович начал кого-то обнимать, как-то проявлять к игроку повышенное внимание — все! Считай, человек встал в очередь на увольнение. Или как минимум Тарасов не включит его в состав на игру. Поэтому если тренер начинал к кому-то приближаться, все старались тут же убежать от него подальше. Вот эту интригу, позволяющую постоянно держать игроков в тонусе, он умел выстроить блистательно. Понимал, что команда, которая выходит на игру без какого-то внутреннего конфликта, она мертвая.