Мы, помню, пошутили на эту тему, но большого значения моменту я не придал.

На следующий день выяснилось, что я, настояв на поездке в Венесуэлу Куприянова, оказался совершенно прав. Алексей Андреевич вышел на трибуну, поблагодарил всех присутствующих за двадцать пять лет очень интересной и хорошей совместной работы, извинился за то, что ему в связи с возрастом становится все тяжелее и тяжелее путешествовать, и представил меня. Прошу, мол, любить и жаловать. Аплодисменты.

Избрали меня там только в руководящий комитет FIAC. За посты вице-президентов нужно было бороться несколько месяцев спустя — в ноябре в Женеве.

* * *

Генеральным секретарем FIAC тогда был тоже итальянец Джульяно Почарелли. Сам он когда-то был прыгуном в воду, работал в Национальном олимпийском комитете Италии, и Родони, не знаю уж, почему, двинул его в велоспорт. На заседании все прошло нормально, меня избрали вице-президентом, а на следующий день начинался конгресс UCI.

Поздно вечером Почарелли пришел ко мне на переговоры.

Смысл его слов был прост: я — молодой, но несмотря на это сразу был избран на руководящую должность, Это, безусловно, замечательно, просто дело в том, что в UCI на должность вице-президента давно уже претендует испанец Луис Пуич. Поэтому мне следует снять свою кандидатуру.

С одной стороны, я прекрасно понимал позицию итальянца. В конце концов Пуич вошел в руководящий комитет намного раньше меня и имел все основания рассчитывать на то, что президент его поддержит. С другой — как я мог снять кандидатуру, не поставив в известность того же Великанова? Потом, кстати, мы как-то обсуждали с ним ту ситуацию, и Алексей Николаевич признался, что вообще не рассчитывал, что меня изберут на оба поста — это было бы совсем уж нереально. Но в Женеве я, разумеется, об этом не знал. И тем не менее дал Почарелли согласие.

На следующий день, когда конгресс уже начался, и все мы сидели в зале, я подозвал переводчика нашей делегации Валерия Билибина и тихо сказал ему:

— Подойди к Почарелли и скажи, что твой шеф отказывается снять свою кандидатуру.

Надо было видеть лицо Почарелли. Он явно не понимал, что делать дальше: краснел, бледнел, в общем — пауза образовалась конкретная — видимо, президент успел обговорить желаемый сценарий не только со мной. Но деваться было некуда — пришлось начать голосование.

Голоса между мной и Пуичем разделились поровну. Я понимал, что это, конечно же, крах. Потому что после того, как меня «прокатят», что казалось мне совершенно очевидным, и я — в лице Почарелли, Пуича и всех, кого попытался «прокатить» сам — получу недоброжелателей на всю оставшуюся жизнь.

В этот момент слово взял Родони. Он подозвал к себе Билибина и тихонько спросил, указывая на меня:

— Как его фамилия?

Секундой позже он объявил, что свой, а в этой ситуации — решающий голос, отдает мне.

* * *

Понятно, что по тем временам мое положение вызывало бесконечные пересуды. За границу в СССР почти никто не ездил, у меня же набиралось по три — четыре поездки в год на всевозможные конгрессы и соревнования.

Когда меня избрали на те посты, которые до меня занимал Куприянов, я как-то шел на работу в «Динамо» и под трибунами стадиона заметил двух своих сотрудниц, которые, не видя меня, обсуждали ситуацию. Слышу, как одна из них говорит другой:

— Наверное, Куприянов ему вообще все передал…

Это так сильно меня рассмешило, что я не удержался: выглянул из-за угла и говорю:

— Конечно, передал. Видели бы вы, какие у меня теперь три секретарши! Одна — итальянка!

Завидовать по большому счету было нечему. По нормам, установленным в нашем государстве, тем, кто выезжал за границу, было положено по 35 швейцарских франков в сутки. Международные федерации платили 170 — с тем, чтобы человек мог нормально питаться. В частности эти деньги позволяли после заседаний пойти вместе с коллегами в ресторан, пообедать с ними, поужинать, продолжить какие-то обсуждения в неформальной обстановке. Вместо этого я возвращался в гостиничный номер, резал привезенный с собой хлеб, колбасу, открывал селедку, а когда кто-то из коллег спрашивал, почему советские представители никогда не принимают участия ни в каких совместных посиделках, приходилось врать, ссылаться на больной желудок, необходимость соблюдать диету и, соответственно, невозможность есть нормальную пищу.

Разницу в суточных я после каждой поездки привозил в Москву и официально сдавал в кассу. На оставшиеся копейки нужно было привезти подарки домой и сувениры — на работу. Помню, в одной из командировок я спросил коллегу — достаточно высокопоставленного политического деятеля — как он вообще выкручивается с подарками. Он засмеялся:

— Очень просто. Покупаю комплект женского белья, бюстгальтер отдаю жене, а трусики — любовнице. И все довольны.

Смех — смехом, но когда мой помощник-переводчик купил себе на распродаже какой-то копеечный, но модный пиджак в клетку, я настоятельно просил его не приходить в этом пиджаке на работу. Мы не могли себе позволить провоцировать разговоры о том, что те, кто выезжает за границу, купается там в шоколаде. Хотя такие разговоры все равно были.

Как решить вопрос с выплатой суточных я все-таки придумал. Предложил Дмитрию Ионовичу Прохорову такой вариант: написать в Международную федерацию письмо, чтобы вместо выплаты части положенных денег, мне оплачивали обед и ужин в месте проживания.

Таким образом, я получил возможность гораздо более плотно общаться с людьми, мог пригласить кого-то на чашку кофе, то есть решать какие-то вопросы в менее формальной обстановке, нежели на официальных совещаниях.

* * *

Еще в бытность одним из руководителей «Динамо», у меня сложился очень хороший контакт со служителями культа. В одно время во внутренних динамовских войсках служил молодой парень, который, будучи в армии, играл в футбол, а впоследствии стал архимандритом Тихоном, настоятелем новосибирской и алтайской православных церквей.

В то время все предметы церковного культа изготовлялись под Москвой в Софрино, где располагался свечной завод, мастерские иконописи и несколько других производств. Архимандрит Тихон, с которым по «Динамо» мы были неплохо знакомы, обратился ко мне с просьбой помочь церковнослужителям приобрести теплое белье. Многие из служителей культа работали в тяжелых условиях, в холоде, по многу часов на ногах, а нормального трикотажного нижнего белья в стране тогда не было в принципе.

Динамовские же фабрики его выпускали — для «своих». Вот Тихон и испросил разрешения заказать сто комплектов белья больших размеров — с тем, чтобы сделать жизнь своих служителей хоть немного комфортнее.

Я тогда его еще поддел. Сказал, что все, мол, сделаю, но на майках напишу «Динамо». Мы вместе посмеялись, но пару комплектов с динамовской эмблемой я все-таки ему в эту партию положил.

Потом мы часто пересекались уже по моей международной работе. Когда по линии велосипедных или динамовских международных связей к нам приезжали какие-то делегации, им всегда устраивали выезды по Золотому кольцу. Возили на службы в Загорск, в Свято-Даниловский монастырь. Однажды к нам приехали руководители итальянской федерации велоспорта, мы составили для них предельно насыщенную программу, но попало это на дни предпасхального поста. Разумеется, я предупредил гостей, что никаких особенных разносолов в силу ситуации в монастыре не будет.