По стальной колее от Ледисмита до Дурбана было около двухсот километров. Пленных разместили в товарных вагонах, приставив к ним солдат-конвоиров, – и в путь! Предполагалось, что переброска буров продлится один день, однако из-за отвратительного состояния железной дороги она заняла вдвое больше. Двое суток без хлеба и воды, в вагонах, набитых, как бочки с сельдью, не имея возможности выйти даже на минуту!

Несчастные пленные к концу пути находились в ужасном состоянии. А по прибытии в Дурбан местные английские власти с ходу приступили к мытью пленников и очистке вагонов. Делалось это просто: в вагоны направили мощные струи воды, подаваемой насосами, которые использовались для мытья судов в доках. Ослепленные сбивающими с ног потоками, буры каждую минуту рисковали просто захлебнуться.

Обсохнуть им не дали – появились полевые кухни с огромными котлами протухшего и полусырого риса. Ложек и мисок не полагалось, и пленным пришлось черпать омерзительное месиво прямо руками, но они глотали его с жадностью, потому что двое суток не получали ни крошки.

– Паршивое начало, – пробормотал под нос Сорвиголова. – Положение пленника меня не устраивает.

Затем пленных связали попарно и теми же веревками прикрепили одну пару к другой, исключив всякую возможность побега во время движения колонны. Было объявлено, что все они будут размещены на военном корабле, стоящем на рейде.

Все английское население Дурбана высыпало на улицы, чтобы взглянуть на пленных. Насмешки и оскорбления сыпались на бедняг со всех сторон, а их горькая участь ни в ком не вызывала сострадания.

Под палящими лучами солнца, от которых курилась паром их промокшая насквозь одежда, буров разместили по вельботам[28], и мрачный караван направился к крейсеру «Каледония».

Кое-кто уже предвкушал отдых и сносную пищу, но не тут-то было: снова была проведена перекличка, занявшая несколько часов, после которой пленных загнали в бронированную орудийную башню, раскаленную, как духовка, и снова заперли.

Взвыла корабельная сирена, заскрипела якорная цепь, раздалось монотонное бормотание судовой машины, а вскоре началась килевая и боковая качка – это означало, что крейсер вышел в открытое море.

«Каледония» неслась по волнам Индийского океана, пожирая милю[29] за милей, а простодушные буры, заточенные в бронированной башне, рыдали, как дети. Им казалось, что они расстаются с родиной навеки. Однако крейсер держал курс всего лишь на Саймонстаун – морской форт, расположенный в тридцати километрах к югу от Кейптауна.

Немедленно по прибытии пленных разместили на четырех старых судах, стоявших на якоре в трех милях от берега, а «Каледония» снова взяла курс на Дурбан.

Сорвиголова и шестьдесят других пленных буров оказались на старой калоше с грозным именем «Террор». Судно это с полным правом могло считаться филиалом преисподней – грязный железный ящик, до отказа набитый людьми, по ранам которых ползают насекомые. Невыносимая, сводящая с ума жара, полусъедобная пища, которой хватало лишь для того, чтобы сразу не умереть с голоду, смрад и свирепая жестокость охраны…

Ослабевшие от голода и болезней люди умирали один за другим. Похороны были недолгими: открывался орудийный люк, и тело бросали в залив, воды которого кишели акулами.

Уже через сутки Сорвиголова почувствовал, что больше не в состоянии выносить голод, побои, грязь и полчища вшей. Жана окружали люди, похожие на изможденных призраков, и та же судьба ожидала его самого. Уж лучше утонуть, быть застреленным при побеге или съеденным акулами.

В конце концов у него созрел план, и Жан поделился им с несколькими товарищами по несчастью. Те, однако, сочли его слишком рискованным. «Террор» стоял на якоре посреди залива шириной в шесть миль. Хороший пловец мог бы проплыть три мили даже несмотря на акул, часовых и сторожевые суда. Но как проникнуть в Саймонстаун? Город представлял в одном лице военный порт, арсенал и судостроительную верфь, и со стороны моря охранялась каждая щель.

Но Сорвиголова больше не колебался. Будь что будет!

Наступила ночь. В надстройке, едва освещенной двумя керосиновыми фонарями, было полутемно. Сорвиголова разделся донага и привязал ремнем за спину свою одежду: штаны, куртку, шляпу и вязаную фуфайку. Башмаки оставил под нарами.

Стальной трос, привязанный к одному из передних пушечных портов[30], свешивался до самой поверхности воды. Вокруг стояла непроглядная тьма, часовые, полагавшиеся на акул, дремали.

Сорвиголова простился с товарищами и направился к порту, чтобы спуститься в воду по тросу.

– Кто там шляется? – раздался над самой его головой хриплый окрик часового, стоявшего на баке[31]. В ту же секунду Жан бесшумно соскользнул вниз по стальному тросу. Часовой услышал всплеск, но, подумав, что это резвятся морские твари, угомонился.

Теплая соленая вода обожгла ободранные до мяса ладони, как серная кислота. «Придется потерпеть, зато соль обеззараживает раны», – подумал Жан, не теряя присутствия духа, и сразу же погрузился в глубину.

Он проплыл под водой около сорока метров, затем вынырнул, набрал воздуха и снова ушел под воду. Только теперь он заметил, что в темной глубине тянутся во всех направлениях, пересекаясь, длинные полосы фосфоресцирующей воды.

Акулы! Не слишком крупные и не очень проворные, но, так или иначе, вокруг вертелись десятки этих прожорливых бестий!

Жан вспомнил совет одного моряка: как можно больше барахтаться, а в тот момент, когда акула перевернется, чтобы вцепиться в свою жертву, нырнуть поглубже. Ничего не оставалось, как последовать этому совету, но вокруг стояла такая темень, что разглядеть этих морских гиен не было никакой возможности.

Были минуты, когда он леденел от страха, почувствовав прикосновение плавника или шершавой кожи хищницы. Однако смерть и на сей раз промахнулась.

Проплыть три мили – нешуточное испытание для юноши неполных семнадцати лет, к тому же едва оправившегося от ран и изнуренного пребыванием в самых жестоких условиях. В последние дни он почти ничего не ел, сейчас его преследовала целая свора акул, а руки горели от нестерпимой боли. И все же Сорвиголова продолжал плыть. Еще четверть часа – и он спасен, вдали уже мерцают городские огни!