К следующему просителю, молодому человеку, который в канун Нового года упал с мотоцикла и сломал лодыжку, Робин не столь добра. Но даже наименее достойный из страждущих получает отсрочку на несколько дней, ибо Робин старается вместе со студентами противостоять оценивающей их системе, хотя сама и является частью этой системы. Наконец уходит последний проситель, и Робин может подготовиться к одиннадцатичасовой лекции. Она открывает сумку, достает из нее папку с конспектами и принимается за работу.

Университетские часы бьют одиннадцать, их бой сливается с голосами других часов, вблизи и вдалеке. В Раммидже и его окрестностях все люди работают. Или не работают, ведь всякое бывает.

Робин Пенроуз держит путь в лекционную аудиторию «А» — по коридорам и лестницам, наводненным студентами, которые переходят из одного класса в другой. Они проходят мимо нее, как волны мимо величественного корабля. Робин улыбается тем, кого узнает. Некоторые пристраиваются ей в хвост и идут в ту же аудиторию, поэтому вскоре она оказывается во главе процессии — эдакий дудочник Браунинга в женском обличье. Она несет под мышками конспект лекции и связку книг, из которых будет зачитывать иллюстрирующие ее рассказ цитаты. Ни один из студентов мужского пола не предлагает ей свою помощь. Галантность теперь не в моде. Робин настроена против нее по идеологическим соображениям, а другие студенты расценили бы эту галантность как подхалимаж.

Вик Уилкокс беседует со своим коммерческим директором, Брайаном Эверторпом, который только в половине десятого откликнулся на просьбу перезвонить и стал жаловаться на дорожные пробки. Вик в тот момент диктовал письма и назначил ему зайти в одиннадцать. Эверторп — крупный мужчина (что само по себе уже не внушает Вику симпатии) с кустистыми бакенбардами и бородкой военного летчика. На нем костюм-тройка, на живот свисает цепочка от часов. Эверторп — старейший и самый услужливый сотрудник из унаследованной Виком команды.

— Тебе, как и мне, нужно жить в городе, Брайан, — говорит Вик, — а не в тридцати милях.

— Ах, ты же знаешь, какова моя Берил, — отвечает Брайан Эверторп с улыбкой, задуманной как печальная.

Вик понятия не имеет, какова его Берил. Он никогда ее не видел, знает только, что это вторая жена Эверторпа, она же его бывшая секретарша. Насколько ему известно, образ Берил возникает, исключительно когда нужно оправдать опоздания Эверторпа. «Берил сказала, что детям нужен свежий воздух. Берил нездоровилось сегодня утром, пришлось везти ее к доктору. Берил просила извиниться — она забыла передать мне ваше сообщение». Настанет день, причем очень скоро, когда Брайану Эверторпу придется понять разницу между женой и работодателем.

В кафе, расположенном в торговом центре Раммиджа, Марджори и Сандра Уилкокс потягивают кофе и обсуждают, какого цвета туфли нужно купить Сандре. Стены кафе отделаны цветным стеклом, из колонок на потолке льется мягкая синкопированная мелодия.

— Мне кажется, бежевые, — предлагает Марджори.

— Или те светло-оливковые, — добавляет Сандра.

В торговом центре полным-полно тинейджеров, которые собираются группами, курят, сплетничают, смеются, в общем тусуются. Они разглядывают товары в светящихся витринах, слоняются по бутикам, но ничего не покупают. Некоторые заглядывают в кафе, где сидят Марджори и Сандра.

— Ох уж эти дети, — неодобрительно говорит Марджори. — Небось прогуливают.

— Скорее живут на пособие, — отвечает Сандра, с трудом сдерживая зевоту, и рассматривает себя в зеркале, висящем за спиной у матери.

Робин раскладывает на кафедре конспекты лекций и ждет, когда рассядутся опоздавшие. В поточной аудитории барабанным боем отдается болтовня сотни с лишним студентов, которые разговаривают одновременно, как будто только что дорвались друг до друга после одиночного заключения. Робин стучит карандашом по кафедре и прочищает горло. Наступает мертвая тишина, сотня лиц — любопытных, выжидающих, угрюмых и равнодушных — поворачивается к ней. Эти лица похожи на пустые блюдца, которые ждут, чтобы их наполнили. Лица Мерион Рассел среди них нет, и Робин становится немного обидно — вот ведь неблагодарность.

— Я просмотрел твой отчет подотчетных сумм, Брайан, — говорит Вик, перелистывая небольшую стопку счетов и квитанций.

— И что? — переспрашивает Брайан Эверторп и слегка цепенеет.

— Он очень скромный.

Эверторп расслабляется.

— Спасибо.

— Я сказал это не в качестве комплимента.

— Извини. — Эверторп озадачен.

— Я считаю, что коммерческий директор такой крупной фирмы должен требовать вдвое больше за сверхурочную ночную работу.

— Видишь ли, Верил не любит оставаться одна на ночь.

— Но ведь с ней ваши дети.

— Только не во время учебы, старина. Мы отправляем их в школу. Приходится так делать, ведь живем-то в глубинке. Поэтому я предпочитаю возвращаться домой после встреч с клиентами, даже если ехать очень далеко.

— Пробег у твоего автомобиля тоже весьма скромный, так ведь?

— Разве? — Брайан Эверторп снова цепенеет, потому что начинает понимать, куда ветер дует.

— В сороковые и пятидесятые годы девятнадцатого века, — рассказывает Робин, — в Англии было опубликовано множество романов, которые имели явное сходство. Реймонд Уильямс назвал их «промышленными» или «рабочими романами», ибо в них затрагивались социальные и экономические проблемы, порожденные Промышленной революцией, а иногда описывалось и промышленное производство. В то время их нередко именовали «романами о положении в Англии», поскольку в них прямо говорилось о положении нации. В этих романах герои обсуждают главные общественные и экономические вопросы так же запросто, как и любовь, брак, рождение детей. Они делают карьеру, обретают или теряют свое счастье, в общем, занимаются тем же, чем и персонажи светского романа. Рабочий роман породил отличительную черту английской художественной литературы, которая свойственна и современной прозе. Ее можно обнаружить, к примеру, у Лоуренса или Форстера. И нет ничего удивительного в том, что впервые это явление возникло именно в так называемые «голодные сороковые». К пятидесятым годам девятнадцатого века Промышленная революция уже полностью разрушила традиционную структуру английского общества, доведя количество богатых людей до единиц, а бедных — до миллионов. Крестьяне, которых проведенные в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого века огораживания земель лишили средств к существованию, перекочевали в города Центральных и Северных графств, где laisser-faire[7]вынуждала их работать с утра до ночи в ужасных условиях и за гроши. А как только рыночная экономика стала угасать, все они остались без работы. Попытке рабочих защитить свои права, организовав профсоюзы, яростно воспротивились работодатели. С еще более стойким сопротивлением они столкнулись, когда пытались примкнуть к чартистскому движению.