— Я шучу, — сказала Секо с совершенно серьезным лицом. — Он всего лишь картина. Он не может петь.

Она встала и пошла на веранду. Должно быть, просто хотела убраться подальше от меня. Я вечно все преувеличиваю, из всего создаю проблемы.

— А звезды все еще видно. — Она достала телескоп и смотрела в него. — Но они такие бледные, слабые. Ни на что нельзя рассчитывать, ведь правда? На луну и звезды — и то нельзя.

Что за дьявольщина?! Совершенно сбитый с толку, я переоделся. Вымыл руки. Сварил кофе. Секо все еще смотрела в телескоп. Я почистил туфли. Поставил их на подставку для обуви. Стряхнул пыль с костюма. Повесил его в шкаф. Налил кофе в наши большие утренние чашки. Выглянул на веранду. Секо по-прежнему стояла в той же позе, сгорбившись у телескопа.

— Секо! — позвал я громко.

Никакого ответа. Поразительно, и как это ей только удается — так долго стоять согнувшись и не чувствовать боли в спине! Я сходил принести себе стул. Утро было еще совсем ранним, на веранде чувствовался холод. На весну не походило совершенно!

Все еще прилепившись одним глазом к телескопу, Секо проливала слезы в полном молчании — ни всхлипов, ни стонов, ни даже икоты. Воздух словно звенел от странного напряжения.

— Секо?

Я обнял ее сзади и попытался оторвать от телескопа… совершенно безрезультатно. Она напружинилась и вцепилась в телескоп как ребенок. Теперь она уже всхлипывала.

— Оставь меня в покое, все в порядке, — сказала она в перерыве между всхлипываниями слабеньким, надломленным голоском.

И вдруг — словно плотину прорвало. Она взвыла. Слезы хлынули потоком. Она полностью сдалась на милость рыданиям, утратила последние силы к сопротивлению. Я на руках отнес ее в комнату. Я говорил с ней — тихо, мягко. Я пытался вытянуть из нее хоть жалкое подобие ответа.

— Да что случилось-то? — спрашивал я. — Прошу тебя, ну, перестань!

Никакой реакции.

Я отхлебнул кофе. Спокойно, Муцуки, спокойно.

— Почему бы тебе просто не объяснить мне, что случилось? — сказал я.

Секо напряглась как струна, и плач ее оборвался. Вскинув залитое слезами лицо, она смотрела на меня в упор.

— Не смей общаться со мной в докторской манере! — В глазах ее горела ненависть. — Я, знаешь ли, пока что не одна из твоих больных!

Секо вырвала у меня из рук чашку. Залпом выпила кофе.

— Вот что… — Она гневно отерла рот тыльной стороной руки. Она пылала, кипела от ярости, которую не способна была выразить. — Решил, значит, что у меня реально крыша поехала? Подумал — ах, у нее серьезные проблемы, раз она всю ночь ждет, пока запоет лиловый человечек?! Вот теперь баба точно с катушек слетела, да?! Голову положу — так и подумал! Но только все совершенно не так… — Она заплакала снова. — Как же до тебя не доходит, Муцуки, ведь все же совершенно не так… — Она повторяла и повторяла это, икая и шмыгая носом, между всхлипами. Ей было так плохо, что она даже не могла выговорить связную фразу. Ситуация на всех парах мчалась к подлинной трагедии.

— Я понимаю, понимаю, все хорошо. — Я присел рядом с ней на корточки, ожидая, когда она перестанет плакать. — Я тебе сейчас ванну сделаю горячую. Давай так — сначала ты немножко согреешься, а потом я завтрак нам приготовлю.

Пока Секо сидела в ванне, я приготовил завтрак. Сначала думал разогреть ей ее любимые булочки, но решил не рисковать обвинением, что, дескать, обращаюсь с ней как с инвалидом, нуждающимся в особом уходе. Так что вместо этого остановился на поджаренном хлебе с сыром и салате. Достал бутылку безалкогольного шампанского (меньше двух градусов, для детских праздников) и поставил охлаждаться в морозилку. В заграничных отелях я частенько видел — в меню на завтрак предлагается шампанское, вот и попробовал это однажды у себя дома. Секо пришла в восторг, и с тех пор шампанское к завтраку стало одной из наших маленьких традиций.

Секо принимала ванну целых два часа. Она всегда любила понежиться в воде подольше, но в принципе время, проведенное ею в ванне, было обратно пропорционально тому, насколько счастливой ощущала она себя в настоящий момент. Чем хуже настроение — тем дольше купание. Зато вышла она оттуда, надо признать, куда более спокойной. На ней были старенькие, вытертые джинсы и белая футболка. Она вытерла волосы полотенцем. Плюхнулась на диван. Я при помощи взбивалки для шампанского вызвал к жизни некоторое количество пузырьков и протянул ей изящный бокал с прозрачно-золотистым напитком. Она неторопливо отхлебнула.

— О-о, спасибо, так здорово, — произнесла она без всякого выражения.

— Как твоя мама? — Я всего лишь пытался завязать разговор, но и этой мелочи хватило, чтобы Секо нахохлилась и снова замкнулась в себе.

— Замечательно.

— А папа твой тоже дома был?

Она жестко взглянула на меня. Глаза сверкнули протестом.

— Мои родители поживают прекрасно. Нанако и Фава Бин тоже были дома, и у них все тоже — лучше не бывает. — Она совершенно явственно давала мне понять, что больше не желает обсуждать эту тему.

— Ясно, — сказал я мягко, откидываясь на диван.

Нанако и Фава Бин — пара яванских воробьев, любимцев ее отца.

— Вчера вечером мне твоя мать звонила, — небрежно сообщила Секо, подцепила кусочек хлеба с сыром и принялась пристально его изучать. — Просто хотела узнать, как у нас дела, вот и все.

Моя мать?! Так. Теперь уже напрягся я. Но больше по этому поводу Секо не сказала ничего. Съела тост и запила шампанским.

— Расскажи про Кона, — сказала она. — Расскажи, как вы ссорились.

— Господи, да что рассказывать-то? Мы так часто ссорились…

Она потребовала:

— Расскажи про ваш самый жуткий скандал.

— Про самый жуткий, значит… Кон тогда еще в школе учился, классе в восьмом, наверное, — начинаю. — Одна девочка была по уши в него влюблена, и вот приходит она как-то раз ко мне и просит — помоги! Мы с Коном тогда по соседству жили, буквально дверь в дверь. Мне эту девчонку жалко стало, я и пообещал им устроить свидание. Как же я умолял Кона согласиться… Ну, один раз, единственный, просто погуляй с ней, хоть ради меня! Только — ты же Кона знаешь! Он говорит — нет и еще раз нет, не желаю и не пойду. Короче, ты представляешь. Тут я и говорю — ладно, а если я тоже с вами пойду, тогда как? И вот таким манером удается мне его уломать, с большим трудом. Он, видно, и вправду тогда решил, что мне делать нечего, только тащиться третьим лишним на чье-то свидание. Вот… прихожу, значит, я к ним, с заранее заготовленными извинениями: что-то у меня там такое случилось, простите, ребятки, но я вас пасти никак не смогу. И у Кона сносит крышу. Он бросается ничком, прямо посредине наземного перехода, и отказывается вставать, пока я не поклянусь, что пойду-таки с ними. А вокруг нас — бешеные гудки машин. А несчастная девочка, влюбленная в Кона, — в полном осатанении. Можешь себе представить? Иногда с Коном ох как нелегко дело иметь… И вот сидит он там, прямо на мостовой, и исступленно орет: «Подонок ты! Обещание сдержать — и то не способен! Люди так не поступают!» Я говорю — хорошо, как скажешь, так и будет, только давай уберемся с проезжей части, это тебе не парк, сидеть опасно. Переходим наконец на тротуар, я говорю ему — ладно, я пошел, завтра увидимся. Он на это даже не заорал — зарычал, как зверь, и набросился на меня с кулаками. Я обалдел. Ты понимаешь, он же мальчишка был, совсем ребенок, и вдруг — такая дикая ярость, я его удержать пытаюсь — и не могу… В конце концов у нас самая настоящая драка вышла — мы действительно друг другу морду бить стали. Нас даже в отделение забрали, со всеми вытекающими последствиями. Теперь, когда вспоминаю, понимаю — хуже всего в этой истории досталось той бедной девочке. Она в участке плакала безостановочно.