После того как Бернгардту отрубили голову, а четвертованный труп оставили на расклев воронью, тлетворный сон Дисмаса был прерван отчаянным стуком в дверь.

Дюрер с топором в руках истошно вопил, что если его не впустят, то он прорубит себе вход.

Дисмас поднялся и зашаркал к двери.

— Боже, ну и вонища у тебя! — ужаснулся Дюрер.

— Я тебя не приглашал. Уходи.

Дюрер распахнул окна настежь и принялся разгонять зловоние. Потом собрал платье и заставил Дисмаса одеться.

— У меня есть прекрасная новость. Но если я останусь здесь хоть на секунду дольше, то все заблюю. Идем.

Дисмас словно бы разучился ходить. Дюрер волоком дотащил его до бань, потом до цирюльни, где Дисмаса побрили и вычесали вшей, а оттуда отвел к себе домой. Агнесса встретила Дисмаса суровым взглядом:

— Ты и впрямь хотел, чтобы мы отдали свои деньги этой скотине?!

— Агнесса, охолони, — сказал Дюрер. — Лучше накорми его. Ты же видишь, он оголодал.

— Так ему и надо.

— Агнесса!

Агнесса вышла, сердито ворча себе под нос.

Дюрер провел Дисмаса в мастерскую, подальше от жены.

— Надо же, — притворно вздохнул Дюрер. — Кто же знал, что «Меланхолию» надо было рисовать с тебя?!

Гравюра повсеместно считалась одной из лучших работ художника. Дисмас не отреагировал на замечание.

— Так вот, ты готов выслушать благие вести? Или предпочтешь выпрыгнуть в окно и разбиться до смерти?

— Ну рассказывай уже.

— Вряд ли с моей помощью ты заработаешь столько же, сколько умыкнул у тебя этот подонок Бернгардт, но тебе вполне хватит на беспечальную жизнь в занюханном кантоне вместе с какой-нибудь смазливой пейзанкой. Дисмас, ты слышишь?

— Каждое слово, — рассеянно пробормотал Дисмас.

— Я намерен изготовить плащаницу.

Дисмас уставился на него:

— По-твоему, это благая весть?

— А ты продашь плащаницу этому поганому своднику, Альбрехту, — заявил Дюрер и, видя, что Дисмас осмысливает услышанное, поспешно добавил: — Только сначала решим, как поделить выручку. Не волнуйся, денег мы заработаем кучу, потому что я создам шедевр.

Дисмас уплетал кроличье рагу. Тяжелый нрав Агнессы не мешал ей отлично готовить.

— Не спеши, подавишься, — предупредил Дюрер, в четвертый раз наполнив миску приятеля. — Вроде как оживаешь. Рассказать тебе про казнь? Все явились поглазеть. Может, сделать гравюру? Разлетится в одночасье.

— Нет, — ответил Дисмас.

— Почему?

— Потому что не хочу услышать, что, перед тем как ему отрубили башку, он попросил священника о Божьем прощении. Не хочется думать, что Господь его простит. — Дисмас утер рот, залпом осушил стакан вина и откинулся на стуле. — Так вот, про твою задумку. Ты же знаешь, плащаниц — море. Я лично видел… ох, не помню сколько. Сотни.

Нарс презрительно фыркнул: так-то оно так, да только ни одна из них не вышла из-под кисти Альбрехта Дюрера. Несколько лет назад он пробовал писать темперой по льну, с превосходным результатом. Пересыпая рассказ математическими терминами, Дюрер начал объяснять пропорции человеческого тела. Затем завел бесконечную, но ученую речь о каком-то монахе-францисканце из Болоньи, который написал большой трактат о методах измерений и перспективе…

Дисмас делал вид, что слушает. Мысли его были заняты более прагматичными вопросами. Во-первых, холст. Он знал одного торговца в Аугсбурге, который снабжал изготовителей плащаниц палестинским льном характерного плетения, за свой вид называемого «рыбья кость». Собственно говоря, холст и являлся самым качественным элементом плащаницы. Дисмас хотел сообщить это Дюреру, но тот безостановочно вещал что-то о «трехосной соразмерности пространств». Улучив момент, Дисмас все же сумел встроиться в поток словес:

— Чем ты собираешься писать?

— Как это — чем? — Дюреру вопрос явно казался дурацким. — Кровью, разумеется.

— Человеческой?

Дюрер задумался:

— М-да, с этим материалом я никогда прежде не работал. Нужно будет ее развести, чтобы создать эффект старения. Возможно, понадобится ржавчина. Окись… Растертые в порошок железные опилки… — забормотал он себе под нос.

— Жаль, что не кровью Бернгардта.

— В свежей человечьей крови недостатка нет — головы-то рубят чуть ли не каждый день. Наймем какого-нибудь огольца, пусть посидит с ведром под эшафотом. Но действовать придется оперативно, иначе кровь свернется. Ключевым элементом будет холст.

— Да, я так и думал.

— Ты же понимаешь, — сурово изрек Дюрер, — что это будет не простая плащаница?

— Да, Нарс. Ты уже говорил. Это будет шедевр.

— Я не об этом. Нужно придумать легенду о том, откуда она взялась и как она оказалась у тебя.

— Это называется «провенанс».

— Спасибо, Дисмас, я в курсе.

— Шамберийская плащаница, на которой помешался Альбрехт, впервые упоминается в пятидесятые годы четырнадцатого века. Значит, наша теоретически должна появиться раньше. А ты умеешь подделывать документы?

— Ну ты спросил, — обиженно протянул Дюрер.

— Тоже мне, невинное созданье! Значит, я придумываю легенду, а ты стряпаешь соответствующую документацию.

— Похоже, мне придется все делать самому.

Дисмас ошалел от такой наглости:

— Сначала невинная крошка, теперь — мученик? Кто из нас двоих рискует больше? Давай так: я рисую плащаницу и сопроводительные бумажки, а ты едешь в Майнц и кладешь башку на плаху.

Дюрер фыркнул:

— Если уж Альбрехт готов выставлять напоказ лодку святого Петра, то к первоклассно исполненной плащанице у него навряд ли будут вопросы. Поэтому ты ничем не рискуешь, а вот мне предстоит огромный труд.

— Пятьдесят на пятьдесят.

— Семьдесят на тридцать.

— Тогда отбой. Я намерен продать душу дьяволу за достойную цену.

— Хорошо, — трагически простонал Нарс. — Ладно. Договорились. Мы все равно выкатим такой ценник, что Альбрехту придется взять еще одну ссуду у Фуггера. Предлагаю за это выпить. — Он наполнил кружки. — Говори тост.

— В первую очередь неплохо бы выпить за то, чтобы Господь простил нас, грешных.

— Честно говоря, это довольно упаднический тост.

— А как, по-твоему, Господь отнесется к нашей затее? Мы замышляем святотатство и жульничество.

— Пути Господни неисповедимы. А вдруг это часть Его замысла?

Дисмас вытаращил глаза:

— Надуть архиепископа, всучив ему фальшивый саван Христа? Часть замысла Господнего?

— А что такого? Альбрехт и сам дерьмо, и архиепископ из него дерьмовый. Одна только эта лодка его чего сто́ит! По-моему, вполне очевидно, что мы совершаем богоугодное дело.

— Ага, у меня вот-вот крылья прорежутся. Не пори ерунды, Нарс. Мы делаем это из самых низменных побуждений. Ради денег.

— Ну и что? Если тебя так мучает совесть, раздай свою половину нищим. Я свои денежки придержу. Кто сказал, что богоугодные дела делаются задаром?

Дисмас поднял кружку:

— За милость Божью, да пребудет она безграничной.

Выпили.

— Только без автопортретов, — предупредил Дисмас.

Дюрер закатил глаза.

— Нет-нет-нет, — сказал Дисмас, — не надо корчить рожи. Если на плащанице где-то окажется твое изображение, я не стану втюхивать ее архиепископу Майнцскому.

— За кого ты меня принимаешь?

— За