Те, кто уже выпил, расходились, закусывая горбушкой хлеба, луковицей, соленым огурцом, яблоком, и глаза у штрафников веселели, светились хмельным блеском бесшабашно и отчаянно.

Твердохлебов посмотрел на часы, проговорил:

— Через пять минут артподготовка начнется.

Медленно наступало утро. Таял седой предрассветный туман над полем. Твердохлебов не отрываясь смотрел на быстро бегущую секундную стрелку.

В окопах было тесно — штрафники прижимались к стенам, тянули шеи, стараясь разглядеть на горизонте немецкую линию обороны. Смотрели на поле и ротные командиры, прикидывали что-то, косились на штрафников, теснившихся рядом. А над окопами высилась фигура Твердохлебова — он глаз не сводил с секундной стрелки, шевелил губами, словно считал.

И вот словно шелест послышался далеко за спинами штрафников, заполнил небо, и следом за ним катился гул, и вдруг, задрав головы, все увидели ряды хвостатых комет, скользивших в мутном рассветном небе. И сразу же впереди рвануло так, что, казалось, испуганно присела земля. И стена черных взрывов выросла на горизонте, там, где была немецкая линия обороны. И тут же новый шелест и грохот — снова ряды комет с хвостами из белого пламени промелькнули над головами штрафников, и вновь взметнулась стена взрывов — ухнуло так, что у многих в ушах заложило.

— Во дают «катюши»! Немец костей не соберет!

— Ну, крошат, мать их за ногу! От души дают, от души!

Следом, заглушая шелест «катюш», гулко громыхнули артиллерийские батареи, и все смешалось — грохот стоял невообразимый. Штрафники приседали на дно окопов, зажимали уши руками. И только Твердохлебов монументом стоял на бруствере, смотрел вдаль, через поле, которое предстояло ему пересечь со своими штрафными солдатами…

Канонаде, казалось, не будет конца. Твердохлебов спрыгнул в окоп, стал пробираться по ходу сообщения, натыкаясь на сидящих на корточках штрафников, оглохших и притихших. Твердохлебов хлопал их по плечам, говорил отрывисто:

— Вам для чего каски выдали? На головы надеть немедленно! И не трусь! Разом пойдем — одолеем. Там, поди, и фрицев живых не осталось — слышь, как долбают! Там небось сплошное крошево! Артиллерия — бог войны!

…А в тылу штрафников выдвигался на свои позиции заградотряд. Солдаты НКВД катили вперед станковые пулеметы, несли ящики с пулеметными лентами. Быстро рыли неглубокие окопчики, через десять — пятнадцать метров устанавливали пулеметы, заправляли ленты в пулеметные затворы, залегали цепью, устраивались поудобнее. Два капитана указывали, кому и где занимать позицию. Форма на особистах была почти новенькая, ладно пригнанная, и лица сытые, уверенные.

И если посмотреть сверху, то было отчетливо видно, как заградотряд подковой охватил позиции штрафников.

Артподготовка кончилась так же внезапно, как и началась. С тихим шорохом осыпалась со стен окопов земля. Твердохлебов отряхнулся, одним прыжком перемахнул бруствер, встал во весь рост, крикнул протяжно:

— Сыны отечества! Вперед! За родину! — и быстро пошел от окопов, все ускоряя шаг.

Вторым выбрался из окопов Максим Родянский, закричал:

— За родину-у-у! Пошли, братцы, пошли! Забыли, как в Гражданскую в атаки ходили?!

Третьим тяжело поднялся Антип Глымов, обернулся, оскалив стальные зубы:

— Кто в окопе сидеть будет, пеняй на себя! — Он выдернул пистолет из кобуры. — Давай за мной! Через не могу! Давай, фраера дешевые! Порвем фрицу глотку!

И вот из окопа вылез один… второй… третий… и через секунду уже десятки, сотни выбирались из окопов… бежали — сперва неуверенно, трусцой, потом все быстрее и быстрее.

— Ур-р-ра-а! — загремело, покатилось по полю.

В ответ застучал пулемет, следом другой — и упал первый штрафник, за ним второй, третий… Падали плашмя, раскинув руки, словно спотыкались о невидимую, натянутую над землей проволоку.

На упавших сначала оглядывались, даже бег чуть замедляли, но их становилось так много, что оглядываться перестали. Глымов бежал грузно, кровь стучала в висках. Впереди, метрах в десяти, маячила широкая спина Твердохлебова. Время от времени ее загораживали спины других штрафников. Глымов поднял пистолет и навел на спину Твердохлебова. Так и бежал, держа комбата на мушке. Потом медленно опустил руку.

Пулеметы захлебывались огнем, пули с глухим чмоканьем зарывались в землю, с визгом ударяли в камни и бесшумно впивались в тела людей. Взметнулся внезапно фонтан земли, вырос метра на два, отбросил солдата назад. Через секунду рвануло слева, потом справа.

— Мины! — истошно завопил кто-то. — Тут заминировано!

Ударил еще один взрыв, поднялся еще один фонтан, за ним — сразу три. Взрывы ухали беспрестанно в самых разных местах поля, подбрасывали людей в воздух, словно, большие тряпичные куклы.

Штрафники залегли. Захлебывались огнем пулеметы, пули свистели над головами, и трудно было понять, где лежат живые, а где мертвые.

— Мины кругом… мины… тут все заминировано… на верную смерть посылали… — понеслись по полю голоса штрафников.

Несколько человек поползли назад к окопам.

— Куда?! — рявкнул Баукин. — Пристрелю гадов!

— Ранен я! — злобно огрызнулся один. — Поглядеть хочешь? На, гляди! — Штрафник рванул гимнастерку — на груди открылась сочившаяся кровью рана.

— И я ранен! — крикнул другой. — Полный сапог кровищи!

— И меня ранило! — со стоном закричал еще кто-то. — В живот, братцы… Помогите!

Твердохлебов лежал, оглядываясь по сторонам, жадно глотал ртом воздух, и пот частыми крупными каплями стекал по впалым небритым щекам. Впереди еще стучали немецкие пулеметы, но все реже и реже, и тогда в паузах отовсюду слышались стоны раненых. И яркое горячее солнце стояло над синей полосой леса.

К Твердохлебову подполз Баукин, проговорил, шумно дыша:

— Не поднимем! Боюсь, как бы обратно не побежали…

— Не-е… — просипел Твердохлебов. — Обратно нельзя. Вперед надо.

— Я говорю, не поднимем мы их.

— А я тебе говорю — вперед надо! — яростно прохрипел Твердохлебов.

Пулеметы замолчали. Теперь слышны были только стоны раненых. И вдруг Твердохлебов услышал голос Антипа Глымова:

— Хорь! Цыпа! Вы, сучата, долго лежать собрались? А ну, подъем! Дальше мин нету! Давай, давай, молодчики, подымайся! Зря, што ль, спирт казенный хлебали! — Глымов встал, взмахнул пистолетом. — Стира! Ко мне, картежная твоя душонка! Пристрелю как собаку! — И Глымов навел на картежника пистолет.

Леха, умирая от страха, поднялся, неуверенными шажками пошел вперед. Пулеметы молчали. За Стирой поднялись Хорь и Цыпа, потом еще пяток… еще десяток…

Пулеметы молчали.

И тогда вскочил Твердохлебов, и почти одновременно Баукин, и метрах в пятнадцати от них — Максим Родянский.