Страх, поселившийся во мне, жил своей жизнью. Стоило соответствующей мысли появиться в моем мозгу, как ее было не остановить. Мое дыхание учащалось, и я убеждал себя, что прямо сейчас какие-то люди сидят где-то в Каире и разрабатывают именно этот сценарий — с той разницей, что для них это совершенно реальный план, который необходимо воплотить в жизнь. Тонкие тюремные стены смыкались вокруг меня, и я с тоской мечтал о том, как это будет здорово избавиться от гипса, иметь возможность переворачиваться с боку на бок, ходить кругами, приседать, отжиматься и вообще делать все, что здоровый узник может делать даже в малюсенькой камере площадью в несколько квадратных футов. Мое физическое состояние обрекло меня на мучительную бесконечную неподвижность. Чтобы мышцы не атрофировались, я все время вращал головой то вправо, то к влево, и с большим трудом удерживал тело в таком положении, чтобы спина не слишком тесно соприкасалась с твердым ложем и на ней не образовались пролежни.

Наконец, мне удавалось справиться со страхом. Я лежал на спине, регулируя дыхание, стараясь дышать пореже, и наслаждался непривычным ощущением покоя, погружавшего меня в сон и позволяющим не замечать жару, нескончаемые песни Умм Кульсум и даже Османа, зашедшего, чтобы взглянуть, все ли в порядке. Сон, и больше ничего.

Через восемь дней после того, как меня бросили в одиночную камеру, я вдруг осознал, что у меня нет никакого «оружия». Шло время, голые стены казались все более давящими и угрожающими, мое тело покрылось своего рода черной коркой. Скорее всего, этой коростой я был обязан поту, ежедневно высыхавшему на моей коже, когда западный ветер охлаждал камеру. Насекомые, которых Сами изгнал с помощью тряпки и керосина, начали возвращаться. Лампочка под потолком светила день и ночь, за асбестовой стенкой можно было услышать крыс, моя голова переполнилась цитатами из Корана. Я научился просыпаться после того, как во сне уносился домой, в Израиль, привык к диете из черствых пит, соленого белого сыра и воды. Я даже привык к тому, что мои тюремщики делают мне мелкие гадости, касающиеся потребностей человека, закованного в гипс. Однако у меня не получалось привыкнуть к тому, что я стремительно превращаюсь в неразумную амебу, не знающую, что день грядущий ей готовит. Каждый следующий день казался хуже предыдущего.

На восьмой день в камеру снова зашел Саид. Я сказал, что согласен, чтобы допрос был продолжен.

В полночь дверь камеры распахнулась, и я отправился к следующей станции своей одиссеи. Сняв с глаз повязку, я обнаружил, что нахожусь в большой комнате. Не просто больше, чем камера, где я провел восемь последних дней, но действительно очень большой, около двадцати футов в длину и пятнадцати футов в ширину. Кровать в центре комнаты была очень высокой и широкой. На полу около кровати стоял большой письменный стол, а рядом с ним — широкий стул. Справа от кровати находился маленький столик. Кроме этого комната была совершенно пустой. Было зябко: кондиционер, прикрепленный к стене, работал на полную мощность, превращая комнату в холодильник.

В комнате меня ждал Сами. Приветливо улыбнувшись мне, он застелил мою постель, чтобы я мог лежать с комфортом и укрываться простыней. Я попросил его выключить кондиционер. Он ответил, что так он настроен и изменить это никак нельзя. Поскольку я видел, что это самый обычный кондиционер, я попытался объяснить Сами, что у него есть два регулятора, один для температуры, другой для скорости вращения вентилятора. После нескольких попыток объяснений на ограниченном арабском о работе кондиционера Сами рассердился и сказал: «Здесь кондиционеры не такие, как в твоей стране. Возможно, его отрегулируют завтра».

Чтобы я согрелся, он принес еще одно одеяло и укрыл меня им. Я указал на грязь, покрывавшую мое тело. На потемневшей коже кое-где проступали более светлые полосы. Дело в том, что, находясь в одиночке, я пробовал очиститься, отскребая грязь ногтями на правой руке. Это превратило меня в человека-зебру, так как мне удавалось очистить отдельные участки. Сами вышел через дверь, находящуюся за моей спиной и ведущую в соседнюю комнату, служившую, судя по всему, караулкой. Оттуда он вернулся с полотенцем, смоченным теплой водой, и начал меня обтирать: сначала лицо, затем правую руку, единственную открытую часть моего тела. На этом ему пришлось остановиться, поскольку полотенце стало совершенно черным и бесполезным.

Все это позволило мне почувствовать, что я возвращаюсь к цивилизации. Однако я знал, что у этого есть цена, которую мне придется заплатить, хотя не догадывался, в какой форме это произойдет.

Я наслаждался комфортной кроватью. После восьми дней на жестком ложе мои волосы стали как проволока, тело воняло, у меня отросла длинная неряшливая борода. Однако сейчас я снова лежал в нормальной постели. Сами сообщил мне, что с этого дня у меня будет только два надзирателя: он будет дежурить по ночам, а Осман — днем. Я сказал, что хотел бы увидеть свое лицо, и из соседней комнаты мне принесли осколок зеркала. Я попросил побрить меня, как меня брили в больнице. Сами сказал, что мне стоит подумать о том, чтобы оставить усы, поскольку мужчина должен быть с усами. «Ты же летчик, тебе положены усы!» — настаивал он.

У меня состоялся долгий разговор с самим собой, как следует понимать, что я сам, добровольно согласился на продолжение допроса. В результате я не мог заснуть почти до рассвета. Когда я проснулся, в комнате находился Осман. Завтрак оказался несколько более изысканным, чем обычно. На подносе стояла пластиковая тарелка, на которой, помимо питы и белого сыра, лежали маленький помидор и немного джема. Рядом с тарелкой стояла кружка с чаем — первый горячий (ОК, чуть теплый) напиток, который я не видел с того дня, как покинул госпиталь. Я ожидал, что допрос возобновится вечером, и нервничал в ожидании.

Какой капитан Гиора Ромм будет участвовать в этом допросе? Тот, которого я создал, попав в плен, или настоящий?

Впервые у меня появилась возможность пообщаться с Османом. Он казался менее интеллигентным, чем Сами, и, вне всяких сомнений, менее приятным. Его английский был самым минимальным. Однако понимая, что в его обществе мне предстоит провести много дней, пока я буду в этой комнате, мне нужно было понять его и обеспечить коммуникацию между нами. Он забрал поднос от завтрака и поинтересовался, все ли в порядке. Я сказал ему, что хотел бы продолжить мытье. Он спросил, как ко мне обращаться. Я ответил, что ему следует называть меня моим воинским званием капитан. «Naam уа kaptan!» ответил он по-арабски, — «Слушаюсь, капитан!»

В больнице ко мне тоже обращались «капитан», и я полагал, что из всех вариантов этот является наилучшим. Поэтому пока это было возможно, я настаивал на таком обращении. Вместе с Османом мы занимались моей гигиеной около двух часов, и я чувствовал, что готовлюсь к вечернему допросу, словно невеста к предстоящей свадьбе.

Осман открыл главную дверь комнаты (в левой стене) и ушел. Пока створки двери оставались открытыми, я смог бросить взгляд на широкий двор, куда она вела. Это был первый шанс восстановить связь с реальностью — двор, гравий, на небе светит солнце… Вид двора создал у меня ощущение, словно я вернулся в Египет из ссылки на далеком Чертовом острове[19]. Но тут дверь закрылась, и я остался один прокручивать в голове множество разных сценариев; продолжения допроса.