Я подозвал Надию и сказал, что меня беспокоит ноготь на одном из пальцев ног. Она кивнула и продолжала что-то делать в комнате. Я решил, что она восприняла это как жалобу, не имеющую никакого медицинского значения. Через полчаса дверь распахнулась, и я увидел, как вошла Надия, катя перед собой большую металлическую тележку с медицинскими инструментами. Она подошла к кровати, откинула одеяло, смочила спиртом кусочек ваты и начала протирать пальцы. Пока я лежал, не веря своим глазам, она взяла маленькие ножницы и стала аккуратно и заботливо стричь ноготь большого пальца. Закончив работу и оставшись довольной состоянием ногтя, она выдавила из тюбика немного вазелина и помассировала ноготь и палец. Затем, не останавливаясь, она зажала своими пальцами другой палец и начала его стричь.

Я лежал в кровати, не в силах отвести от нее взгляда, наблюдая ситуацию, которая не обсуждалась ни на одном инструктаже о пребывании в плену. Я остро сознавал, что перед тем как меня оправят в тюрьму (и всем, что за этим последует), миловидная египтянка, которую я никогда больше не увижу, делает мне педикюр.

Закончив с правой ногой, она повернулась ко мне и спросила, доволен ли я ее работой. Я не мог произнести ни слова. Поэтому я лишь кивнул головой и подумал о том, что происходит сейчас в Израиле. Мне кажется, это произошло рефлекторно, чтобы уравновесить странную сцену, происходящую прямо здесь и сейчас в каких-то шести футах от моих глаз, — сцену, едва ли не перевесившую весь мой прежний опыт пребывания в плену. Надия между тем сосредоточилась на моей левой ноге. Закончив работу, она собрала использованные инструменты, сложила их в стоявший на коляске таз, снова укрыла ноги одеялом, взглянула мне прямо в глаза и вышла, не сказав ни слова.

Приближался вечер, в комнате не наблюдалось никакой суматохи. Мне, как обычно, принесли ужин. Таблеток, которые нужно принять, на подносе не было. Видимо, с точки зрения больницы мое лечение закончено — несмотря на то, что предстоял еще длительный период ортопедического восстановления. В комнате оставались два охранника. Они сидели в своем углу, курили, читали газеты и тихо беседовали между собой.

Около полуночи двери комнаты распахнулись настежь. Первым вошел Саид. Выглядел он мрачно и совсем не улыбался. За ним следовали четверо солдат, которые везли каталку с боковыми ограждениями. Они подошли к кровати, верно служившей мне двенадцать последних дней, и переложили на каталку. Никто не произнес ни слова. Саид явно не хотел начинать разговор, а я заранее решил, что не стану задавать вопросов, чтобы не услышать неприятных ответов. Меня выкатили из комнаты в коридор и загрузили в лифт, спустивший нас в больничное лобби.

В лобби был совершенно другой воздух. Это был воздух пришедший снаружи, с улицы; воздух свободных людей: не подогретый и не охлажденный — просто обычный воздух, ничего не значащий для людей, идущих себе по улице. Однако для меня он стал встречей с нормальным миром, с рутиной будничной жизни. Впрочем, встреча оказалась мимолетной. Один из солдат достал повязку и быстро завязал мне глаза, пока каталку везли к главному выходу, где нас поджидал микроавтобус.

Однако к этому времени я сообразил, как можно частично видеть, несмотря на повязку. Идея заключалась в том, чтобы немного приподнять нижнюю часть повязки, закрывающую кончик носа. Если это удастся, то получаются две щелки, через которые можно беспрепятственно смотреть вниз по обе стороны носа. После этого нужно лишь менять положение шеи, как можно сильнее откидывая назад голову.

Лежа на спине на матрасе, брошенном на пол микроавтобуса, я то и дело вздыхал и почесывал свое лицо, каждый раз понемногу сдвигая ткань с носа. Глядя вверх и по сторонам через окна микроавтобуса, я видел потемневшие здания Каира и с грустью прощался с больницей, с Айшей, с доктором Абсалемом и особенно с Надией.

Впереди лежала неизвестность.

Когда меня выгрузили из микроавтобуса, я понял, что меня возвращают в мою одиночную камеру. Маршрут носилок, повороты узких коридоров, сложные маневры, чтобы занести меня из коридора в камеру, — все было точно так же, как в прошлый раз. Когда носилки поставили на пол, я сорвал повязку. Камера, освещаемая одной-единственной лампочкой; солдат, которого я никогда не видел, накрыл простыней твердое возвышение, которое служило ложем… Прежде чем я увидел что-то еще, солдаты подняли меня и положили на простыню. Незнакомый солдат безмолвно продолжал делать свое дело — укрыл меня другой простыней и подложил свернутую простыню мне под голову. Тем временем солдаты, доставившие меня из больницы, взяли носилки и покинули тесную камеру, даже не взглянув в мою сторону Теперь здесь остались только я и новый солдат.

Он был смуглым и красивым, с длинными ловкими пальцами и добрыми глазами. Солдат представился Сами. Сначала он говорил по-арабски, а затем, когда я объяснил, что не понимаю, перешел на ломаный английский. В ярко освещенной камере я ясно видел, как из щелей вылезают насекомые и ползут по простыне, откуда они могли с легкостью забраться под гипс. Я показал на них. Сами вышел и вернулся с банкой керосина и тряпкой. Он разлил керосин и провел тряпкой по всем щелям в стене, чтобы убить насекомых и несколько улучшить внешний облик камеры.

Расстояние между моими ногами было больше, чем ширина ложа. Моя левая нога висела в воздухе, и мышцы голени начала болеть. Из-за металлической распорки, фиксировавшей гипс, я не мог сдвинуть ноги. Мне пришло в голову, что еврейская пословица «Сменил местопребывание — сменил судьбу», может подразумевать изменение к худшему. Я указал Сами на ногу, болтающуюся в воздухе. Он снова вышел и, к моему удивлению, вернулся со стулом, поставил его около кровати и уложил на него ногу.

Я решил, что теперь, когда с заселением покончено, Сами уйдет и оставит меня одного. Но нет, он сел на стул и спросил, кто я такой. Я ответил, что я израильский летчик и что был в этой камере прежде. Он улыбнулся и сказал, что теперь он знает, кто я. С помощью двух пальцев он снял мою повязку на левом глазу (никаких следов от раны на левой брови к тому времени не осталось).

— Откуда ты об этом знаешь? — спросил я.

— Я видел фотографию, — ответил он.

Я кивнул. Сами видел мою фотографию. Видимо, в газетах. Одну из сделанных в первый день моего пребывания в тюрьме. В Израиле знают, что со мной. Они знают, что я жив. Какое облегчение! В больнице дознаватель говорил, что о том, что я в плену, не было никаких сообщений и моя судьба зависит только от моего сотрудничества с египетскими военными. Несмотря на всю патетическую фальшь этого театра, я верил ему. Видимо, это происходит всегда, когда вы совершенно отрезаны от внешнего мира. И вот Сами, в своей попытке установить контакт, дал мне стопроцентную уверенность, что о моей беде знают. Разумеется, я не надеялся, что израильская армия точно знает, где именно я нахожусь. Тем не менее это была очень хорошая новость.

— Мой брат был убит на войне 67 года, — сказал Сами.

— Мне очень жаль. К сожалению, на войне убивают.