Третья трудность затрагивает механизмы наследственности. У людей ген серповидных эритроцитов (S) является адаптацией к малярии, но не переносится от поколения к поколению и не фиксируется в генах потомства, потому что дает выгоду организму-носителю лишь в гетерозиготной форме (AS), а в гомозиготной (SS) ведет к появлению изнуряющей анемии. В итоге мы имеем генетический полиморфизм, при котором некоторые особи защищены от малярии (AS), тогда как большинство либо не защищены вовсе (AA), либо страдают от генетического дефекта (SS). Вот это адаптация! В общем, чем больше мы усложняем механизмы генетической наследственности, делая гены пригодными в одной конфигурации и непригодными в другой, тем более запутанным становится процесс адаптации.

Четвертая трудность относится к способам передачи генетической информации. У организмов, имеющих двойной набор хромосом – иными словами, у таких организмов, как мы с вами – большинство генов существует в неполовых хромосомах и наследуется от обоих родителей, но некоторые гены находятся в цитоплазме и наследуются только от матери. Все цитоплазматические гены у мужчин обречены на погибель: они не перенесутся в сперму. Ген-мутант, который заставит женщин воспитывать девочек, а не мальчиков, будет поддерживаться естественным отбором – но только если ген будет цитоплазматическим, а не аутосомным. Точно так же ген, который заставит мужчин воспитывать мальчиков, а не девочек, будет поддерживаться отбором, если он находится в Y-хромосоме, которая передается только по мужской линии. Этот «конфликт интересов» у генов показывает, что даже отдельные организмы не достигают внутренней гармонии, предполагаемой в слове «организм» (Pomiankowski 1999). Тот факт, что приспособленность зависит от способа передачи генетической информации, имеет важное значение для моделей культурной эволюции, которые предполагают, что есть много разных способов передачи информации (Boyd and Richerson 1985).

Пятая трудность касается различения результатов естественного отбора и самого процесса. Адаптация есть результат, и ожидается, что она будет в целом соответствовать условиям окружающей среды. Однако процесс естественного отбора подразумевает множество ошибок на каждый успешный случай. Как и в случае законов и колбасок[25], «производство» адаптаций – не такое уж и красивое зрелище. Неудавшиеся эксперименты с религией – не аргумент против эволюции, если мы наблюдаем процесс и учитываем его результат. И вопрос в том, зависит ли успех экспериментов с религией от их собственных качеств, а также в том, передаются ли эти качества (с изменениями) последующим вероучениям?

Все указанные трудности теории, равно как и другие, не попавшие в наш обзор, важны, и их следует учитывать в нашем исследовании религии – но они не должны затмевать прогресс на базовом уровне. Религии часто имеют дело с тем, что важно в жизни: с едой, здоровьем, безопасностью, супружеством, воспитанием детей, всевозможными общественными отношениями, а все это настолько явно связано с выживанием и оставлением потомства, что по крайней мере в первом приближении нам не стоит ломать голову над деталями – как и Дарвин не ломал голову над тем, почему толстый клюв полезен при раскалывании твердых семян. И еще скажу, что зачастую без особых ухищрений видно, как получают люди то, что необходимо им для жизни – за счет других людей или за счет сотрудничества. Фундаментальная проблема социальной жизни и роль религии в ее (частичном) разрешении слишком важны, чтобы находиться в тени теоретического тумана, окутавшего понятие приспособленности. А почему они важны, я сейчас постараюсь показать.

Я уже многое рассказал о самой эволюции, об эволюции человека, об этике и о культуре, но мало уделил внимания собственно религии. Даже если мы принимаем, что системы моральных норм позволяют группам людей действовать в качестве адаптивных единиц, то позволительно спросить, что отвечает за выражение этики в религии? Почему люди не могут просто, с практической точки зрения, говорить о том, «что такое хорошо» и «что такое плохо», и не апеллировать к сверхъестественным силам и всяким верованиям, которые для неверующего человека выглядят оторванными от реальности? Религия привлекает внимание ученых (и нередко вызывает презрение у неверующих) отчасти потому, что пренебрегает канонами научной мысли. А кроме того, для многих сверхъестественная суть религии – и попытки ее объяснить – важнее и интереснее ее общественной сути.

Почему так происходит? Кто-то говорит – из-за того, что религии – это просто наивные научные теории, попытки простецов понять сложный окружающий мир – и, увы, попытки ложные. И потому верующим следовало бы отказаться от своих верований перед лицом более совершенного знания. Они этого не делают? Значит, они просто неразумны! Эта идея снова и снова появляется в стихийных спорах, а кроме того, составляет основу для более формальных теорий религии (Frazer 1890; Tylor 1871). Впрочем, она не соответствует фактам. Во-первых, люди всех культур, даже самых «примитивных», владеют основами научного рассуждения – сложным фактическим пониманием своего мира и способностью делать выводы на основе свидетельств (Malinowski 1948; Boehm 1978). Даже «примитивные» племена не живут в полной мере в тумане потусторонности. Этот «туман» – если это слово вообще здесь уместно – опускается лишь при определенных обстоятельствах. А во-вторых, еще не получены доказательства того, будто наука вытеснила религию из современного мира. Америка в ходе истории стала еще более религиозной – и это несмотря на влияние науки и техники (Finke and Stark 1992). Многие ученые признаются в том, что верят в Бога и принимают участие в организованной религии, и их доля очень велика (Stark and Finke 2000). Очевидно, мы должны воспринимать религиозную мысль как нечто сосуществующее с мыслью научной, а не как посредственную версию последней.

Пролить свет на природу вопроса может верное – с точки зрения эволюционной теории – понимание эпистемологии. До появления теории Дарвина человеческую способность знать (то есть точно и без искажений воспринимать характеристики внешнего мира) можно было объяснить как дар Божий. После Дарвина многие философы и биологи пытались поместить эпистемологию на эволюционное основание, провозглашая, что способность знать адаптивна (Bradie 1986). Обладавшие ею выживали и оставляли потомство – а иных в числе наших предков нет. И в этом аргументе есть доля правды. Естественно, мне нужно точно понимать, где находится кролик, которого хочу поразить дротиком. Впрочем, есть и другие ситуации, в которых возможно адаптивно исказить представление о действительности – и таких ситуаций много, очень много (Wilson 1990, 1995). Даже крайне фантастические верования могут повысить приспособленность, если обеспечивают мотивацию для действий, позволяющих адаптироваться к реальному миру. В лучшем случае наша превозносимая «способность знать» – лишь одно из орудий среди механизмов мышления, причем такое, что им часто пренебрегают в пользу других. Это не редкость во многих культурах, и наша – не исключение.