На половине пути от дома к вершине холма Сеймур выходит на поляну, обрамленную пихтами. Посередине поляны мертвая сосна тянется к небу, словно из-под земли лезет многопалая рука великаньего скелета. Сверху планируют десятки сорванных ветром двойных иголочек. Сеймур ловит одну, воображает, что это человек с крохотным тельцем и длинными тонкими ногами. Иголочный человечек идет через поляну на цыпочках.

Под мертвым деревом Сеймур строит Иголочному человечку домик из коры и веточек. Он укладывает внутрь матрасик из травы, когда в десяти футах над головой раздается крик привидения.

И-и? И-и-ит?

Каждый волосок у Сеймура на руках встает дыбом. Сова так слилась с деревом, что Сеймур лишь после третьего крика находит ее глазами, а когда находит, то ахает.

Она моргает три раза, четыре. В тени, у самой коры, сова исчезает, стоит ей закрыть глаза. Потом они открываются, и она материализуется снова.

Она ростом с Тони Молинари. Глаза у нее цвета теннисных мячиков. Она смотрит прямо на Сеймура.

Сеймур смотрит вверх от подножия мертвого дерева, а сова смотрит вниз, и лес дышит, и что-то происходит: рев – беспокойное рокотание, которое Сеймур слышит краем уха каждую минуту, когда не спит, – умолкает.

«Здесь есть волшебство, – как будто говорит сова. – Надо только сидеть, дышать и ждать, и оно тебя найдет».

Он сидит, дышит и ждет, а Земля за это время пролетает еще тысячу километров по орбите. Узлы, что всю жизнь были затянуты внутри мальчика, развязываются мало-помалу.

Когда Банни его находит, в волосах у нее кора, на форменной рубашке – сопли. Она рывком поднимает его на ноги, и Сеймур не знает, сколько времени прошло – минута, месяц или десять лет. Сова исчезает как дым. Сеймур оборачивается глянуть, куда она улетела, но ее нет, она всосалась в глубину леса, а Банни трогает его волосы и плачет навзрыд: «…собиралась звонить в полицию, почему ты не сидел дома?..», бранится нехорошими словами, тащит его домой через лес, рвет свои джинсы о колючую проволоку; микроволновка в кухне пищит без остановки, Банни говорит по телефону, менеджер Стив ее уволил, она бросает трубку на оранжевый диванчик, сжимает Сеймуру плечи так, что он не может вырваться, говорит: «Я думала, мы с тобой стараемся вместе», говорит: «Я думала, мы команда».

Ночью, когда Банни ложится спать, Сеймур на цыпочках подходит к окну, распахивает раму, высовывает голову в темноту. Ночь источает резкий луковый запах. Кто-то тявкает, кто-то повторяет: чив-чив-чив. Лес прямо здесь, сразу за колючей проволокой.

– Верный Друг, – говорит Сеймур. – Я назову тебя Верный Друг.

Зено

Внизу взрослые в тяжелой обуви топчутся по гостиной миссис Бойдстен. Пять игрушечных солдатиков фирмы «Плейвуд пластикс» выбираются из жестяной коробки. Солдатик 401 ползет с винтовкой к изголовью; 410 тащит противотанковое орудие через складку на покрывале; 413 оказался слишком близко к батарее, и у него оплавилось лицо.

Пастор Уайт с усилием взбирается по лестнице, неся тарелку ветчины и крекеров. Отдуваясь, садится на маленькую кровать. Берет солдатика 404, того, который вскинул винтовку над головой, и говорит, что не должен рассказывать это Зено, но в тот день, когда отец Зено погиб, он в одиночку отправил на тот свет четверых япошек.

У основания лестницы кто-то спрашивает: «Гуадалканал – это где?», а другой голос отвечает: «Я этих названий не различаю», и снежинки проплывают за окном. На долю секунды мама Зено спускается с неба в золотой ладье, и, пока все смотрят в обалдении, они с Афиной забираются к ней, и мама везет их в Небесный Город, где лазурное море разбивается о черные скалы, а на каждом дереве висят теплые от солнца лимоны.

И вот он уже снова на латунной кровати, и пастор Уайт, от которого воняет лосьоном для волос, волочет солдатика 404 по покрывалу, а отец уже никогда не вернется.

– Самый настоящий всамделишный герой, – говорит пастор. – Вот кто был твой папа.

Позже Зено с тарелкой на цыпочках спускается по лестнице и выскальзывает через заднюю дверь. Из кустов можжевельника, прихрамывая, выбирается продрогшая Афина. Он кормит ее крекерами и ветчиной, а она смотрит на него с беспримесной благодарностью.

Снег падает большими слипшимися хлопьями. Голос в голове шепчет: ты один и, наверное, сам в этом виноват. Смеркается. В состоянии, похожем на транс, Зено выходит из двора миссис Бойдстен, идет по Мишшн-стрит до перекрестка с Лейк-стрит, перелезает через насыпь и пробивается через сугробы, набирая снега в купленные для похорон ботинки, пока не выходит на край озера.

Конец марта, и посредине озера, в полумиле от берега, видны первые темные проталины. Сосны слева высятся огромной колышущейся стеной.

На льду снега меньше – здесь он сухой и его уносит ветром. С каждым шагом Зено все явственнее ощущает под ногами темную толщу воды. Тридцать шагов, сорок. Обернувшись, он уже не видит лесопилки, поселка, даже деревьев на берегу. Его следы замело; он в белой вселенной вне остального мира.

Еще шесть шагов. Семь, восемь, стоп.

Со всех сторон одинаковое ничто: пазл из подброшенных в воздух чисто-белых кусочков. Зено как будто балансирует на краю чего-то. Позади Лейкпорт: продуваемая сквозняками школа, улицы в грязном снежном месиве, библиотека, миссис Бойдстен с ее керосиновым дыханием и фарфоровыми детьми. Там он пендос, овцетрах, зеро, нуль – сирота-недомерок с внешностью приезжего и дурацким именем. А что впереди?

Из белизны, приглушенный снегом, долетает почти ультразвуковой треск. Что там за сыплющимися хлопьями? Царский дворец феакиян? Бронзовые стены и серебряные притолоки, виноград, грушевые сады и звенящие ручьи? Зено напрягает глаза, но они как будто смотрят наоборот: в белую вихрящуюся полость внутри его головы. «Что бы от нас ни требовалось, – сказала жена президента, – я уверена, мы с этим справимся». Но что от него требуется и как с этим справиться без отца?

Еще чуть-чуть. Он сдвигает ботинок на полшага, и через секунду во льду появляется вторая трещина. Она вроде бы начинается от середины озера, проходит точно под его ногами и распространяется дальше, к поселку. Тут что-то тянет Зено за штаны, как будто он отошел на длину поводка и теперь веревка тащит его обратно. Он оборачивается: это Афина вцепилась зубами в его брючный ремень.

И только тут тело наливается страхом, тысячи змей ползают под кожей. Он оступается, силится не дышать, силится стать как можно легче, а колли ведет его, шаг за шагом, назад по льду в поселок. Зено выбирается на берег, проламывается через сугробы, переходит на другую сторону Лейк-стрит. В ушах стучит, его колотит дрожь. Афина вылизывает ему руку, а в освещенных окнах дома миссис Бойдстен взрослые стоят в гостиной, и рты у них шевелятся, как у деревянных щелкунчиков.

Подростки из числа прихожан чистят от снега дорогу к церкви. Мясник бесплатно дает им обрезки и кости. Сестры Каннингем переходят от мифов к более веселой литературе – греческим комедиям. Они выбрали Аристофана, который, по их словам, придумал самые замечательные миры. Сестры читают Зено «Облака», потом «Женщин в народном собрании», потом «Птиц» – про двух стариков, которые, устав от творящихся на земле безобразий, отправились жить с птицами в небесный город, но обнаружили, что притащили туда все свои неприятности. Афина дремлет перед шкафом со словарями. Вечерами миссис Бойдстен пьет «Олд форестер», курит «Кэмел» одну за другой, и они играют в криббедж[10], двигая колышки по доске. Зено сидит прямо, держа свои карты аккуратным веером, и думает: я все еще в этом мире, но есть другой, совсем рядом.