– Осталось недолго, Нергал, – сказала дева в черном. – Мы узнаем правду. Люди получат по заслугам. Они будут наказаны за свою алчность и за присвоение того, что им не принадлежит.

Посланник из Золотого зиккурата, закутанный с головы до ног в толстую черную ткань, доставлял Энмешарру приказ свыше или являлся за отчетом каждый день ближе к ночи. Также он приходил в ночь перед Великим Действом – два раза в год перед Солнечным или Лунным равноденствием. Самих дильмунских жрецов энси никогда не видел. В зиккурат он войти не мог, для этого необходимо было знать пароль, который оставался тайной даже для него. Главная тайна «невидимых» жрецов состояла в том, что они охраняли шумерское золото, которое также называли золотом аннунаков[46]. По местной легенде, это золото добывали низшие боги, до тех пор пока не был создан человек. Затем, согласно этой легенде, бежав из Дильмуна, люди забрали часть золота богов, многие боги смирились, но Энлиль, Нинлиль, а также многие обитатели подземного царства затаили на людей обиду и любой ценой хотели его вернуть. Боги раскрыли заговор дильмунцев и людей, но вскоре простили шумеров, увидев прекрасный Золотой зиккурат. Они приказали убрать верхний слой из сырцового кирпича, скрывавшего когда-то золотой фасад Башни Магов. С тех пор зиккурат светился под лучами палящего солнца, словно горящий факел.

Однако люди и дети аннунаков не оценили снисходительности богов и заключили новый договор. Втайне от Энлиля, Энки и Ана они снова начали копить золото. Более того, они сделали невозможным для богов проникновение в Башню Магов. Специальными заклинаниями они закрыли доступ богам в Золотой зиккурат. Боги не могли смотреть и слушать, что происходило за стенами башни. Вместо реальных действий и слов дильмунцев, а также жителей и энси города Меде, которые служили в саду перед зиккуратом, Боги слышали и видели то, что передавали им с помощью заклинаний дильмунские жрецы. Чтобы узнать о реальной жизни внутри зиккурата, необходимо было проникнуть внутрь. Но чтобы проникнуть внутрь, необходимо было знать пароль, который был известен лишь дильмунцам. Тайна эта была священной, заключенной всеми энси, лугалями и царями Шумера с полубогами Дильмуна, обещавшими людям независимость от богов. В стенах зиккурата был устроен тайник, строго охранявшийся последними полубогами, детьми аннунаков. Чем больше золота было в этом храмовом амбаре Меде, тем больше силы будет у человека, обещали дильмунцы, но чтобы обрести независимость, нужно молчать, копить и ждать своего часа. Но боги узнали о новом сговоре людей и полубогов, затаили обиду, а Энлиль задался целью любой ценой вернуть украденное золото, ибо все золото, лежащее в недрах земли, принадлежало богам.

Великому жрецу Шуруппака, равно как и самому царю, были видения, из которых Энмешарр сделал один-единственный вывод: боги гневались на Шумер, и конец, неизбежный, страшный конец, был близок. Энмешарр знал также от жрецов других больших городов Шумера, что сын Ана, противник и брат Энки, бог природных сил, воздуха и стихийных бедствий Энлиль был в большом гневе на Шуруппак, Меде и все города, находящиеся поблизости. Сам Энмешарр в своем видении разглядел всех богов, кроме Энлиля. В сознании Энмешарра гнев Энлиля ассоциировался с черным существом, которого Великий жрец видел дважды за прошедший сентябрь: он приходил под утро, когда сон уже тает, смешивается с реальностью, проникает в ее звуки, голоса, вибрации и вырывается куда-то прочь из головы – наружу, в комнаты дворца, в сады и на улицы Шуруппака. У него были бледно-серые или синие глаза, почти водянистые, с едкими узкими зрачками, лицо вытянутое, покрытое жесткой щетиной, переходящей в волнистую черную бороду. Он смотрел пронзительно и злобно, и еще смеялся, тихо, едва отчетливо, издали, из пустоты. Со слов Мардука, которые были произнесены в один из его снов, Энмешарр понял, что это был Нергал, сын Энлиля, бог смерти, мора, войны и чумы, но когда он придет, когда окажется рядом, оставалось неизвестным, и Энмешарр прекрасно понимал, что, как только он окажется рядом, это будет началом конца. Энмешарр знал также, что Нергал всегда является со своей супругой – беспощадной Эрешкигаль, властительницей подземного царства Иркалла. Символами Нергала были крылатый лев и скипетр с двумя пантерами, поэтому нередко Нергал и Эрешкигаль являлись в сопровождении крупных кошачьих. В шумерском календаре Нергалу был посвящен девятый месяц – кислиму, равный ноябрю – декабрю, который называли месяцем «выхода убийцы»: считалось, что в это время владыка преисподней покидает свое обиталище и выходит на землю, источая мрак и максимально сокращая световой день. Также он приходил за новыми человеческими жизнями.

Жрец отправил посланников во все города Шумера с тем, чтобы маги и жрецы приносили жертвы Энлилю и совершали ритуалы в честь бога воздуха и стихийных бедствий. «Невидимые» жрецы из Солнечного дома Меде предсказывали, что Тигр и Евфрат выйдут из берегов и начнется хаос. В этот год видения, все как одно, говорили о стихийном бедствии, способном стереть с лица земли не только Меде и Шуруппак, но и все Междуречье – всю Месопотамскую низменность, предгорье Загроса, пустыни. Человек в черных одеждах символизировал для Великого жреца гнев Богов. В снах и дневных видениях являлись также бог Энки и сам сын Убар-Туту, который неизменно шептал одну и ту же фразу: «О, страшен гнев Энлиля! Отправлюсь вниз, на дно, где буду жить со своим повелителем Энки… Энлиль простит и ниспошлет вам процветание».

По возвращении в Париж, как и планировал до отъезда, Александр отправился в агентство недвижимости и снял квартиру в Латинском квартале, на бульваре Сен-Мишель, в обновленном доме постройки XIX века. Почему-то ему казалось, что этот его шаг сможет удержать Адриану от поездки в Белград. Он думал, что перспектива построить семью, осесть в Париже и зажить спокойной, размеренной жизнью непременно переубедит девушку осуществить этот роковой шаг навстречу вполне вероятной гибели. К тому же, будучи добропорядочным среднестатистическим европейцем и французом, Александр не позволял себе не доверять главным французским, английским и немецким СМИ, в которых ежедневно клеймили режим Милошевича. И здесь, в Париже, это всеобщее осуждение казалось намного более выпуклым, очевидным, чем в мухафазе Багдада. Позицию Адрианы Александр считал эмоциональной, необъективной, вполне ожидаемой от сербки, выросшей в косовском Звечане. Она могла ошибаться. Ведь сложно было спорить с многочисленными видеоподтверждениями зверств сербского правительства: резня, содержание албанцев в концентрационных лагерях, разорение домов и многое другое. В Париже у Александра не было в распоряжении доступных российских каналов, другая точка зрения – примеры насилия со стороны албанцев – стала недосягаема, и день за днем он отходил от иной точки зрения, позволяющей с осторожностью относиться к версии безоговорочной вины Милошевича. Сербский лидер постепенно обрастал в воображении Александра оболочкой страшного зверя или какого-то чудовища, кровожадного маньяка, который с помощью своих верных «отрядов смерти»[47] посвящает каждое мгновение своей жизни преследованию маленького гордого народа.