Адриана пришла на следующий день после того, как Александр переехал в парижскую квартиру. Он с первого слова, с первого жеста и взгляда почувствовал перемену, которая произошла в Адриане за те два месяца, которые они провели вдали друг от друга. Что-то едва уловимое, но невозвратное, обреченное на скорый финал чувствовалось в каждой ее фразе, в том, как девушка опускала или поднимала руку, как поправляла волосы, почесывала переносицу или ухо. Она была далеко, не с ним, где-то там, как Александру казалось, на улицах Белграда или Звечана, с теми людьми, живыми и мертвыми, теми, которые существовали для него лишь по ту сторону телеэкрана и на фотографиях в «Ле Монд» и «Фигаро». Александр не ощущал их как одушевленных, а Адриана жила ими, была частью их, была ими.

Адриана пропускала мимо ушей все, что пытался сказать Александр о своих планах, об их совместной жизни в Латинском квартале, о свадьбе, о будущем вместе и навсегда. Девушка как будто не слышала его. Единственное, что она заметила по этому поводу, касалось отца Александра.

– А разве он согласился бы? Согласился бы онкогда-нибудь? – спросила Адриана.

В ответ на слова Александра, что он сам решает, как ему жить, Адриана усмехнулась и задумчиво сказала:

– Ты сам решаешь? И для тебя нет авторитетов? Твой отец разве не кроется под личиной французских газет и телеканалов? Ты так любишь Сартра, который всему предпочитал свободу. А разве ты сам не похож на ту женщину, которая поклоняется памятнику Эмпетраза? Разве ты свободен? Для чего и кого Сартр писал все, что писал? Я никак это понять не могу. Ведь те, кто его якобы читал и почитает, живут так, как будто и не открывали его книги никогда.

Сгоряча, почувствовав, что его самолюбие задето, Александр попытался ответить Адриане той же монетой:

– Нельзя же воспринимать все, что писал Сартр, буквально, как руководство к действию! А ты? Ты сама разве не похожа на Самоучку, который так любил всех людей и так жаждал вернуться в немецкий концлагерь только потому, что там он почувствовал, видите ли, высший смысл бытия? Тебе везет? Да? В отличие от Самоучки тебе есть куда вернуться?!

– Да. Мне везет, – ответила Адриана. – Мне есть куда вернуться.

– Ну и превосходно, – заключил Александр.

Оба замолчали. За окнами квартиры шелестели деревья, раздавались гудки клаксонов, студенты и преподаватели шли не спеша по бульвару Сен-Мишель или проскальзывали на разноцветных велосипедах, как маленькие птицы, с шумом проносились машины. Жизнь шла своим чередом, а у Александра она утекала как песок сквозь пальцы, и он не мог удержать ее. Все было бессмысленно: и Адриана, и его мечты, и эта квартира, и этот неумолчный шум университетского квартала, который он так любил.

Однажды после завтрака Энмешарр попросил Хоседа остаться дома. Он хотел поговорить с сыном об очень важном деле, которое никак нельзя было отложить на потом. Жрец чувствовал приближение каких-то страшных, необратимых событий и хотел предупредить Хоседа о возможных последствиях, а также передать ему сведения о расположении в доме тайников с важными клинописными дощечками. Если ему, Энмешарру, суждено было оставить этот мир, то ничто в городе не должно было остановиться, Хосед обязан был занять его место, чтобы заботиться о соблюдении культа, о Башне Магов, о жителях Меде. Таковым было его предназначение. Именно для этого его обучали клинописи, истории Шумера, деталям культа Энлиля и всего пантеона игигов[48]. Возможно, очень возможно, скоро ему придется стать верховным жрецом.

– Жрецом?! Но вы живы, отец, и, слава Энлилю и Энки, здоровы. Вы еще долго будете правителем Меде, – сказал удивленный Хосед, выслушав тревожную речь отца.

– Хосед, я знаю, что говорю. А главное, я не хочу говорить лишнее, не хочу тратить на это время и силы. Я покажу тебе те тайники, которые я имею в виду, и в ближайшие дни посвящу тебя во все детали таинств, о которых ты должен быть осведомлен. Думаю, что через пару дней мы начнем ежедневно встречаться после обеда часа так на два или на два с половиной, и ты прекрасно овладеешь знанием. Ты хорошо схватываешь, ты умный.

– Хорошо, отец. Как скажете.

– А пока запомни, Хосед, запомни главное. На одной из табличек, которая хранится в моей библиотеке, говорится о жреце из Халафа. В те далекие времена еще не было письменности и вековую мудрость передавали из уст в уста. Жреца звали Ну. Он сказал, что не стоит чересчур привязываться к этому миру, в нем все непрочно, все временно, все рано или поздно рушится. Так проще воспринимать невзгоды, смерть близких, приближение собственного ухода. Здесь ни к чему и ни к кому нельзя привязываться. Все мы, от жрецов до простых смертных, служим богам. Мы не принадлежим себе. Все, что мы делаем, все это ради богов. Мы читаем молитвы, мы отправляем культ, мы строим, собираем урожай, добываем золото, делаем записи на дощечках, которые пополняют наш архив… И все это только ради богов. Нас не существует. Мы – категория временная и эфемерная. Это нужно помнить всегда.

– Но отец! Как же я не могу быть привязан к вам, к Шуб-ад, к памяти о моей матушке?

– Памяти, Хосед! Памяти. Вот видишь… Ее уже нет с нами. Все мимолетно. Ты должен быть сильным и не растрачивать свою энергию на привязанность к этому миру.

Хосед загрустил и посмотрел в заменяющую окно узкую щель, на которой сидела красивая белая птица, она клевала яблоко, принесенное из сада, и все время потряхивала головкой.

– Нет, отец, – сказал Хосед. – Наверное, я не способен быть жрецом. Я не могу не привязываться ни к кому. И я не верю, что в мире все временно. Я так люблю вас, я не могу представить, что вас не будет в этом мире. Все опустеет для меня без вас, потеряет смысл.

Энмешарр сел рядом с Хоседом и улыбнулся:

– Нет, Хосед. Ты должен! Для тебя нет слова «могу», есть слово «должен». Благополучие многих людей зависит от тебя. Как и я, ты не принадлежишь себе. А суть мудрости древнего Ну ты сам поймешь рано или поздно.

Вечером того же дня Хосед написал стихотворение о том, как понимает слова отца:

У Александра была неделя, чтобы уладить дела на факультете. Он сдал на кафедру отчеты, фотографии, электронные материалы, несколько раз ездил в Лувр, чтобы поприсутствовать при работе экспертов над глиняными дощечками, найденными им недалеко от Таки-Кисры и Ктесифона, примерно в двадцати двух километрах от Багдада. Они датировали эти древние рукописи примерно третьим тысячелетием до н. э., более точно определить период можно было после целой серии подробных анализов. Одно Александр, и другие его коллеги понимали точно: рукопись относилась к периоду, следовавшему за большим наводнением или цунами, которые привели к настоящей катастрофе, стерли с лица земли целые города и даже изменили земной рельеф.