– Тихо, – услышал он голос Небамона. – Мы усыпили стражников, но они могут проснуться.

Незнакомый молодой человек, чьи волосы и борода клоками торчали в разные стороны, прокрался в дверь, освещенную лунным светом, и, не говоря ни слова, лег в углу комнаты, будто он уже давно спит.

– Твоя замена, – сказал с усмешкой Небамон, – молодой сирийский музыкант. Ему хорошо заплатили, и он ничем не рискует, разве что с ним будут грубо обращаться по пути в Фивы. Конечно, он не похож на тебя, но, к сожалению, мои возможности не безграничны. Военачальник видел тебя только один раз, и то при плохом освещении. Мне даже немного жаль его, – добавил он с удовлетворением, что было не свойственно ему. – Он должен был хорошо подумать, прежде чем готовить мне западню.

– И как же ты планируешь мое будущее? – спросил Моисей с полуулыбкой.

– Ты должен сесть на осла, которого я тебе дам, и ехать так быстро, как только сможешь, до самого рассвета. На границе никто не предупрежден о твоей поимке, потому что военачальник хочет присвоить всю славу себе. Задолго до того, как он с музыкантом достигнет Фив, ты сможешь легко перебраться через границу в том месте, где стена не охраняется.

– Небамон, – медленно произнес Моисей, протягивая руку, чтобы задержать уходящего египтянина, – я не буду благодарить тебя, потому что всей душой чувствую ненависть ко всем египтянам. Мне не нравятся ваши изобретательные уловки, и я не одобряю преступное намерение выставить военачальника дураком перед фараоном. Вместо благодарности я хочу предупредить тебя. Я ненавижу Египет и когда-нибудь разрушу его, если ты отпустишь меня.

– Сириец, – ответил Небамон надменно, – убери свою грязную руку! Я не прошу твоей благодарности и не боюсь твоей угрозы, а просто плачу за жизнь Рики.

– Это – цена жизни Рики! – сказал Моисей торжественно. – Тогда я принимаю твое предложение. Но ты можешь пожалеть о том, что так дорого заплатил мне.

Я никогда не верил в силу волшебства моего отца до той самой ночи, когда сам оказался жертвой и силой его проклятия. Это неверие вполне естественно для мальчика, рожденного в городе мертвых, где ежедневно произносились бесчисленные заклинания, чтобы обеспечить легкую жизнь после смерти. Сила отцовского волшебства значила для меня не более чем сила художника, который всю свою жизнь занимается росписью погребальных памятников, переписывает магические заклинания яркими четкими полосами и рисует картины на саркофагах. На всякий случай высокая кирпичная стена была построена так, чтобы скрыть крышу нашего дома от соседей, и иногда по утрам я находил кучу пепла, а в доме стоял незнакомый, но приятно пахнущий дым. В то время я крепко спал и понятия не имел, что в полнолуние тихие тени прокрадывались мимо меня в поисках лестницы, ведущей на нашу крышу. Позже, когда боль не давала мне уснуть, я часто слышал их и даже научился различать по запаху, к каким профессиям принадлежали те невидимые люди, против которых колдовал мой отец.

Всю свою жизнь я провел в городе мертвых, и это было само собой разумеющееся, что все ремесла здесь, в большей или в меньшей степени, объединяла служба смерти. Чистый аромат обтесываемого дерева означал столяра, изготовлявшего погребальные лари; запах высушенной глины – гончара, который только что вытащил из печи высокий кувшин для похорон или целую груду маленьких, облитых глазурью амулетов; затхлый запах высушенного льна принадлежал ткачу, ткавшему грубую льняную ткань, в которую заворачивали тела умерших. Они и многие другие такие же рабочие не пугали меня. Но зато в те ночи, когда более зловещие тени людей искали лестницу на крышу, я затыкал уши, чтобы не слышать их бормотания, и укутывал голову циновками до тех пор, пока мог слышать только биение собственного сердца и как пульсировала кровь в моей поврежденной руке.

В такие страшные ночи я чувствовал запах рабов-могильщиков, живших на холмах. Они обладали необыкновенными секретами о спрятанных в скалах могилах богатых людей, похороненных вместе со своими сокровищами. Всегда грязные, потные могильщики всех боялись, а если они выходили из своего квартала, им грозила смерть. От них всегда шел отвратительный запах бальзамированных трупов, к тому же было известно, что они грабили гробницы и из-за своей ужасной профессии призирали месть мертвых людей, чьи могилы разворовывали. Запах, который меня пугал больше всего, – чистый, свежий запах водорослей и воды Нила, означавший священнослужителя. Он должен был омывать свое тело в реке три раза в день. Когда такой человек приходил к отцу за очередным заклинанием, я чувствовал, как будто злые духи, летавшие в доме, душили меня.

Мне казалось достаточно странным, что днем отец не производил впечатления злого мага. Он долго спал, и, когда я видел его вечерами, отец казался слегка выпившим. Я не знал никого, кто мог бы выпить столько пива, как мой отец, особенно когда луна была на ущербе. Дом наполнялся дарами, заработанными его колдовством на крыше. И тогда мои родители начинали делить добычу: мать тащила на рынок все, что могла унести, а отец тихо уходил к пивовару, захватив с собой то, что мог тайком вынести, чтобы оплатить пиво. И он проводил там все время до тех пор, пока ему уже нечем было платить. Прохладным вечером он приходил домой слегка навеселе и в хорошем настроении. Несмотря на то что отец был крупным человеком, он имел необычайно искусные и тонкие руки. Он часто делал для меня глиняные игрушки: кукол с болтающимися ногами, кота с выгнутой спиной, утку с гордо поднятым клювом и утят. В то время, когда происходило то, о чем я сейчас рассказываю, он сделал для меня крокодила с челюстью, которая открывалась и закрывалась при натяжении нити.

– Пошли, – сказал отец, когда мы устали смотреть, как крокодил заглатывает людей, которые нам не нравились.

Я взял игрушку и пошел за ним. У меня было хорошее настроение, потому что я знал, что мы идем в мастерскую к Хапу за краской для крокодила. Старый Хану делал маленькие домики, зернохранилища, лодки, фигурки слуг и другие необходимые предметы, которые человек мог бы взять с собой в другую жизнь, но в то же время эти предметы не должны были загромождать гробницу. Мой отец, так же как и старик, очень интересовался игрушками, и всякий раз, когда я получал новую игрушку, мы приходили в мастерскую к Хапу, чтобы разукрасить ее. Старый мастер обычно говорил, что его хозяин никогда не заметит пропажу небольшого количества краски. Он, наверное, по-другому относился бы к отцу, если бы знал, что фигурки, покрытые золотом, крошечными пылинками этого драгоценного металла, попадали потом в пивную, когда запасы в доме заканчивались.

Старый Хапу не трудился, что нам показалось странным, и выглядел больным. Его маленькое морщинистое лицо осунулось, а морщины стали более глубокими. Он нахмурился, когда мы появились в дверях, и поднял руку, будто хотел отогнать злого духа.