– Снять, немедленно! – рявкнул он и, не дождавшись ответа, шагнул на мокрый пол и погрузил кулак Роману в живот.

Колдун растянулся на склизком полу. Но не один – прапор грохнулся рядом, неестественно вывернув шею.

Холодная мутная вода из душа забарабанила по его лицу и забулькала где-то в глотке. Но парень лежал неподвижно. Десяток свидетелей могли подтвердить, что он свалился совершенно самостоятельно. Пострадавшего увезли в госпиталь, где он пришел в себя только спустя несколько месяцев.

Второй случай случился в казарме, и там Роману пришлось в первый раз в своей жизни применить заклинание изгнания воды из тела. Вышло не особенно умело, но все равно впечатление произвело. Второй эпизод надолго оставил мерзкий осадок. Но все же, вспоминая о нем, Роман испытывал приятное, согревающее душу тепло победы.

Впрочем, для Романа служба в армии оказалась весьма непродолжительной: она закончилась для него в тот день, когда новобранцев впервые отправили на стрельбище. И раньше он чувствовал, разбирая и чистя автомат, как немеют от прикосновения железа пальцы. Но когда Роман нажал на спусковой крючок, сердце совершило немыслимый кульбит в груди – и Роман потерял сознание. Поначалу лейтенант решил, что неведомо как срикошетившая пуля уложила бойца. Осмотрели тело, но оно было невредимо.

– Притворяется, гад, – решил лейтенант и пнул его несильно в бок.

Роман не двигался. Его трясли, били по щекам. Не помогало. Зато на губах появилась белая густая пена, которая постепенно начала краснеть.

– Опять эпилептика прислали, недоумки. – На самом деле лейтенант выругался гораздо изощреннее.

Романа отправили в тот же госпиталь, где лежал не приходящий в сознание прапор.

– К утру помрет, – сказал врач, повозив стетоскопом по грудной клетке Романа. – Я бы его сразу в морг отправил, но там еще жарче, чем в палате, быстрее протухнет. И живого в цинк запаивать нехорошо. Подождем, пока окочурится.

Так Роман очутился под опекой человеколюбивого эскулапа. О том времени он ничего не помнил – ни серых обшарпанных стен, ни невыносимой духоты, ни мух, черными тучами роящихся под потолком. Не помнил и своего соседа по палате, парнишку с ампутированной ногой, которой прыгал, как птица, на костылях и приносил Роману воду, обтирая лицо умирающего мокрой грязной тряпкой и смачивая обметанные серой коростой губы. Парень не был медиком – он делал это просто по велению души. И вода вновь спасла Романа, эта затхлая, почти утратившая силу влага не позволила ему умереть. Через неделю врач, к своему удивлению, обнаружил, что новобранец все еще жив. Ему стали приносить по утрам тарелку жидкой каши, а во время обходов врач на пару минут задерживался у его кровати. Сердце Романа торопилось биться, но всякий раз, запыхавшись, сбивалось и пропускало удары.

Как о случившемся прознал дед, было тайной. Скорее всего, колдовское ожерелье почуяло беду, и дед примчался на помощь к внуку, прихватив с собой знаменитой пустосвятовской воды сколько мог увезти. Но ее хватило лишь на то, чтобы поддерживать жизнь в обессилевшем теле.

Армия не торопилась расставаться со своим солдатом, но все же к зиме Романа комиссовали, и дед увез неподвижно лежащего внука домой. В тот же день прапор наконец пришел в себя. Вот только… Пальцы на правой руке у него высохли, почернели и потеряли способность двигаться. Дед Севастьян говорил, что зря Роман поддался такому темному чувству, как месть. Однако Роман был другого мнения – он не любил прощать и терпеть не мог тех, кто проповедует эту заповедь. Спору нет, прощение хорошая вещь, когда раскаянье жжет сердце преступника каленым железом. Но прапор мог раскаяться только в одном – что ударил слишком слабо. Так что в данном случае прощение – всего лишь следствие лени, ибо настоящая месть требует усилий. А Роман в подобных случаях никогда не ленился.

Дед Севастьян привез Романа домой и здесь выхаживал, купая в реке зимой в проруби, летом – в стремнине, чтобы вымыть из тела выжженные огнем частицы. Отпаивал родниковой водой. И через год Роман ожил. Только нельзя ему больше в жизни брать в руки огнестрельное оружие. Впрочем, это его не особенно печалило.

Первая заповедь деда Севастьяна гласила: не смешивай стихии, а любое огнестрельное оружие – детище огня.

Поправившись, Роман уехал из Пустосвятова. Темногорск он выбрал не случайно – в этом городке всегда смотрели на проделки колдунов снисходительно – насколько, разумеется, позволял в прежние времена курс партии. Ну а когда грянула эпоха свободы и колдуны вошли в моду, далеко за пределами Темногорска разнеслась весть об удивительном чародее, который видит на дне тарелки все, что ни пожелает. Деньги буквально потекли Роману в руки. Легковерие людей, привыкших верить в любые сказки, – тот неоскудевающий источник, из которого мог черпать любой мало-мальски ловкий шарлатан. А господин Вернон не был шарлатаном. На дне налитой в тарелку воды возникали истинные образы. Он ничего ни от кого не скрывал. Ему было все равно, кто перед ним – правый или виноватый и зачем пришел, – колдун был ко всем существам одинаково равнодушен. Нежен он был только с водой. Одного в своей практике избегал Роман – исцелять. Он знал – стоит ненароком коснуться этой области, как от увечных и недужных не будет отбоя. Они возьмут его в кольцо осады и будут вымаливать и выпрашивать, выцеживая по капле из его души силы, пока не иссушат источник до дна. Однако сам же два раза свои заповеди и нарушил. Первый раз, когда к нему мать принесла трехлетнего мальчонку – искореженный озлевшей природой комок плоти, обреченный на мучительное долголетнее умирание. Роман, взяв с матери клятву молчания и деньги вперед, отвез ребенка в Пустосвятово. Три дня купал в сорокаградусный мороз в проруби и вытравил-таки хворь из тела, вернул матери крошечного, совершенно здорового мальчонку, ну разве что роста для его трех лет маловатого. Мать обливалась радостными слезами, целовала Роману руки и тут же нарушила клятву, растрезвонила по всей округе об удивительном исцелении сыночка-кровиночки. Что тут началось! Все будто с ума посходили: пишущая братия осаждала дом Романа с утра до вечера, а больные шли косяками. Никогда господин Вернон и полагать не мог, что вокруг столько людей, обреченных природой и случаем на вечное истязание уродством. С болтливой мамашей он посчитался по-своему: отсушил ей язык так, что та онемела до скончания дней. А когда глупая женщина замолчала, он отрекся от своего доброго дела и заявил, что ребенок вовсе не недужил, а мамаша сама, ища нелепой популярности, сочинила историю с исцелением. Потихоньку калеки разбрелись по домам, и господина Вернона по-прежнему стали посещать покинутые жены и безутешные матери, разыскивающие своих детей. Он искал их старательно, но без азарта – постепенно его стали интересовать только деньги. Но за все годы, что он практиковал, не было такого случая, чтобы он ошибся. Правда, порой вода не отвечала на вопросы и водное зеркало лишь рябило и ничего не показывало. Но это означало, что посетитель задавал воде не свой вопрос.

Второй раз нарушил он свое же неписаное правило недавно, когда этой весной привезли к нему попавшую в автомобильную катастрофу девчонку лет шестнадцати. Бессильная медицина приговорила ее к вечной неподвижности. Родители продали квартиру, переселились в какой-то сарай, полученные баксы истратили на лечение, но без толку. Разочаровавшись в научных методах, обезумевшие от горя, они кинулись к колдунам. Аглае Всевидящей заплатили, Гавриилу Черному – еще больше и под конец явились к Роману, хотя никогда он не афишировал себя как целителя. Остатки от квартирных денег, завернутые в обертку от шоколадки, принесли они колдуну. И опять что-то дрогнуло в душе Романа, когда он глянул на хорошенькое юное личико. А вернее, в глаза девушки, в которых были только боль и злость. И вновь он позволил себе поехать в Пустосвятово, опять купал в реке изувеченное тело и опять вдохнул в умирающую плоть жизнь.