Прелестной дамы поцелуя

Мне жаждать, право, святотатство.

Но ни о славе иль богатстве,

Я лишь о ней одной тоскую.

Резко замолчал. Звук струн оборвался. И он замер, глядя на то, как она сидит у окна. Будто ждет, что ее отогреют. Сглотнул. И запел совсем другую песню, сочиненную только этим утром.

Цена всей жизни – небо этим утром.

И голос той, чей образ на века

В душе моей. И вот она – рука,

Сияет совершенным перламутром,

Она сражает с нежностью цветка,

И манит лаской острого клинка…

Его голос лился по комнате, отражаясь от стен. Испуганной птицей метался по замку, будто искал выхода. Тесно ему было здесь. Так тесно, что грудь сжималась в мучительном страхе никогда не вырваться. Да он и не хотел вырываться. Потому что знал: никогда и никому не сможет петь так, как пел той, «чей образ на века в душе…» В любви он мог найти свободу и успокоение. Если бы только она дала ему право любить…

Песня закончилась, мелодия утихла. Катрин испугалась, что теперь громкий стук ее сердца слышен не только ей. И заговорила, чтобы нарушить повисшую в комнате гнетущую тишину, чтобы заглушить то, что звучало в ней:

- Вы это делаете назло? Я прошу вас развеселить меня, а вы исполняете что-то ужасно грустное. Пожалуй, вы правы, и вам стоит поискать себе даму, которая либо оценит ваши печальные песенки, либо в ее силах окажется вдохновить вас на веселье, - Катрин посмотрела ему прямо в лицо. – Откуда у вас такой дорогой плащ? Вы уже нашли нового покровителя? Или покровительницу? Так скажите прямо, а не печальте меня своей музыкой. Я отпущу вас, едва вы попросите.

Серж мрачно усмехнулся и подошел ближе. Так близко, что протяни руку и коснешься ее.

- А если у меня нет сил уйти от вас? Как мне быть, моя госпожа? Как мне быть, если даже с этими канцонами я жив только подле вас, когда дышу с вами одним воздухом?

Катрин не могла оторвать от него взгляда. Она видела, чувствовала, как он приближается к ней. И молила бога, чтобы он остановился на должном расстоянии. Ядовитый ответ уже готов был сорваться с ее губ, но неожиданно для себя самой она крепко сцепила пальцы рук. Так крепко, что они тихонько хрустнули. И негромко сказала, пряча глаза:

- Я не знаю. Я не знаю, как вам быть. Я не знаю…

- Скажите, - упрямо проговорил Серж, почти нависая над ней и не сводя с нее глаз – глаз, то ли просто раздевающих, то ли сжигающих дотла, - скажите же. Просто ответьте. Если вы прогоните меня, я уйду. Ответьте только, как?

Немалых усилий стоило ей прийти в себя. Несмотря на его взгляд, несмотря на его близость, несмотря на собственные непозволительные мысли, не покидающие ее ни на минуту. Благородная герцогиня де Жуайез, будущая королева Трезмонская не должна выказывать и минутной слабости. Катрин вздернула подбородок и произнесла с чувством собственного достоинства:

- Мой покойный муж питал к вам дружеские чувства, уж не знаю почему. И в память о нем я не позволю себе прогнать вас. Но сочините, наконец, что-нибудь веселое. Неужели я о многом прошу?

Мгновение было упущено. Вот и все. Уж лучше бы прогнала. Серж Скриб выровнялся, расправил плечи. И с улыбкой проговорил:

- Ваше слово закон, моя госпожа. Веселое, стало быть, веселое.

Уже больше не терзая дульцимер, в совершенной тишине, нарушаемой лишь потрескиванием дров в камине, Серж со злостью, какой в нем никогда к ней не было, запел:

Прекрасной, как богиня,

Милейшей герцогине

Достался трубадур.

Ее сразил амур.

Но ей в любви признаться?

Уж проще распрощаться.

Велит ей это гордость.

И благородный долг!

Она проявит твердость –

То гордости залог.

«Адьо, мадам! Бонжур!» -

Промолвил трубадур.

Да только герцогиня

Несчастна и поныне.

Катрин опустила голову и внимательно рассматривала перстни на руках, словно видела их первый раз в жизни. Они были подарены герцогом. Алмаз, сапфир, изумруд… Талисманы верности и преданности. Король Мишель подарил ей рубин. Символ любви… Подбородок предательски задрожал. На глаза наворачивались слезы. Ей бы прогнать дерзкого злого трубадура. Но это было выше ее сил. На самом деле она даже не представляла, как сможет отпустить его, если он однажды об этом попросит.

«Да только герцогиня несчастна и поныне», - мысленно повторила она.

Несчастная герцогиня склонила голову еще ниже.

Серж, глядя на нее, устало выдохнул. Он не знал, что еще может сделать. Сколько мучить и ее, и себя? Какой смысл искать чувство там, где есть лишь раскаяние? Раскаяние в былой ошибке, терзающее ее, не дающее забыться.

- Простите меня, - произнес он, наконец.

И, не спрашивая на то ее разрешения, поклонился и направился к выходу.

Катрин подняла глаза и посмотрела вслед уходящему музыканту. Вновь и вновь умирая с каждым его шагом. Не выдержав, она зажмурилась и сидела, боясь глядеть на него, пока не услышала, как тихонько скрипнула закрывшаяся дверь.

Как же холодно.

Едва он вышел за порог ее покоев и закрыл дверь, как привалился к ней спиной и проглотил ком, стоявший в горле. Мешавший петь, говорить, жить. Он останется. Он никуда не уйдет от нее. До дня ее свадьбы. Она принадлежала ему лишь однажды, слабая, несчастная, нежная… А он решил, что она в самом деле такая. Ошибся. И у него есть лишь этот день да следующий. До того мига, как зазвонят колокола, возвещая о том, что она стала королевой, супругой короля. Он вытравит из себя это чувство. Под звуки свадебного перезвона это будет сделать так просто…

Но, Господи, как же холодно…

2015 год, Бретиньи-Сюр-Орж

Толстый слой пыли покрывал письменный стол, стулья и стеллажи. Комната была не очень большой, даже тесной, но в прежнее время невероятно уютной. Теперь же чувствовалась, что она заброшена. Наверное, дело в запахе. В спертом воздухе больше не чувствовалось ни аромата горящих поленьев в камине, ни кофе, который в бессчетном количестве здесь выпивал отец, ни духов матери, шлейф которых всегда оставался, когда она звала их ужинать и быстро выходила. Сейчас пахло иначе. Заброшенностью, ветхостью, увяданием. Совершенно неуловимо, но и непримиримо с жизнью. На Мари накатило странное, иррациональное чувство вины. Будто это она виновата, что здесь этой жизни нет. Будто оставила здесь друга.