Предшественники наши, уже взрослые тогда, ныне шестидесятники (то есть и по сей день взрослые, взрослее не бывает), были в лучшем положении: фарцовщики подкидывали, родители привозили (характерно: у многих шестидесятников, заметных, по крайней мере, были родители, которые могли привозить); портные московские и вильнюсские продвинутые копировали американские пиджаки и брюки один к одному... Мы же, поколение «Моего младшего брата» («Звездный билет»), да еще и провинциальные, были в положении вполне отчаянном.

Тем не менее в очередной раз меня обсуждали на комсомольском собрании 8 «А» класса именно за «нескромное поведение», что означало:

уже описанные ботинки (точнее, полуботинки) «Цебо», изготовленные в еще глубоко и навеки братской Чехословакии на заводах (бывших) Бати вполне на мировом уровне: носы острые, кожа цвета красного дерева – и сейчас бы надеть не стыдно;

сильно суженные (17 см внизу) темно-синие брюки из форменной диагонали, положенной старшим офицерам на бриджи (изъята у отца);

обычная клетчатая рубашка из военторга, называемая ковбойкой (с пристегнутыми уголками воротника, то есть, опять же, хоть сейчас носи под названием button down), расстегнутая до пупа, в стиле только что тогда погибшего Джеймса Дина, которого, конечно, никогда в кино не видели, но открытки доходили;

кок, воздвигнутый с помощью прибалтийского бриолина из плоской круглой жестяной коробочки (вроде тех, в которых впоследствии появилась «Звездочка»)

– вот и всё. В этом и была нескромность. Ох, и влепила мне завуч при поддержке наиболее старательных девочек!

Как, зачем это всё было? Понять уже невозможно. Государственные мужи щеголяют алыми пиджаками, деловые, серьезные люди считают костюм Versace профессиональной необходимостью – за что же мы боролись?

Я смотрю в зеркало. Вижу пожилого дядьку в сильно потертых любимых вельветовых портках и обвислом пиджаке с заплатками на локтях. Вот, собственно, и всё, что оказалось нужно. Значит, не стоило воевать против советской власти в виде завуча и комсомольской организации? Не знаю, не знаю...

Принято не слишком распространяться об этом, – что носишь и что носил, как причесываешься, – особенно среди мужиков. Между тем достаточно минимальной наблюдательности и внимательности, чтобы понять, какое большое место всяческая чепуха такого рода занимает в жизни и в мыслях вполне солидных людей! Мы живем при первом главе государства с безукоризненным пробором, способном надеть даже смокинг, если надо для вхождения в «Большую восьмерку». Наши оппозиционеры пахнут Chanel Egoist и одеваются от Boss. И наших пацанов не отличишь уже от любых других.

А начинали-то мы, мы!

Так вот: у меня чтобы всё было, как положено, – костюмчик чтобы сидел, галстук в тон... А подушечек не надо – орденов мы, слава богу, не заслужили.

После четвертого класса еще несколько счастливчиков уехали в суворовское: сын начальника штаба, сын зама по тылу, сын начальника спецчасти...

А после седьмого-восьмого их начали оттуда вышибать, и они возвращались доучиваться. Крепко курившие, хорошо знавшие разницу между шартрезом и ликером кофейным и еще много чего знавшие и умевшие. К примеру, не только положенный вальс, но и таинственный рок-н-ролл, не только хорошо поставленный английский, но и блатные песни. Вероятно, за всё это (кроме вальса и английского) их и вышибли – они не распространялись. Сын же начальника штаба вернулся с приобретениями и вовсе ошеломляющими: в узких гимнастических брюках с застроченной стрелкой, натянутых штрипками как струна, и в клетчатом (!) пиджаке, столь широком вверху, что он сползал даже с его плеч разрядника «по всему». Зимой он ходил без шапки, смущая население гарнизона сверкающим пробором.

Он-то и научил меня – не «стилю», как можно было бы ожидать, не «буги-буги», как тогда любой не падекатр обозначала завуч, а этим самым песням.

Толька брал свой перламутрово-синий аккордеон Weltmeister 3/4 (еще одно его сокровище), и мы шли в дальнюю беседку на самом краю сквера за Домом офицеров. Вокруг и следом бежали меньшие пацаны. У меня был приличный слух и абсолютная память на тексты, я подхватывал со второго куплета. «Эшелон за вагоном вагон, с мерным стуком по рельсовой стали. Спецэтапом идет эшелон с Украины в таежные дали...» Прочитав, знающий сослуживец меня исправил: «С Красной Пресни», то есть из знаменитой пересыльной тюрьмы. «Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый, как шли мы по трапу на борт, в холодные душные трюмы...»

Аккордеон сладко рыдал. Пацаны млели. Мы надрывались. Неожиданно Толька переходил на ироническое: «Я с детства был испорченный ребенок, на папу и на маму не похож, я женщин обожал еще с пеленок – эх, Жора! Подержи мой макинтош...»

Тут кто-нибудь из малышни, незаметно приблизившись, не в лад тыкал в какую-нибудь кнопку басов и получал слегка по затылку спортивной Толькиной рукой или элементарный поджопник от меня.

И наслаждение продолжалось. В сумерках вспыхивал высокими окнами Дом офицеров; народ начинал подтягиваться к фильму «Разбитые мечты» (в оригинале «Любовники полуночи») с неописуемым Жаном Маре – фальшивомонетчиком; из сквера плыл в беседку немного пыльный запах акации, которой – помните? – по личному указанию начальника полигона был засажен весь наш городок. Иногда нас гнал из беседки патруль, но вполне доброжелательно.

Почему мне так нравились эти песни? Я уж порядочно начитался, обожал «Май жестокий с белыми ночами, вечный стук в ворота: выходи», изучил «Как делать стихи» и, таки сделав два стихотворения, послал их в «Юность», откуда поэт Олег Дмитриев мне посоветовал больше читать Пушкина и Есенина... Но песни почему-то нравились. Это теперь я помню их неточно – впрочем, и Блока тоже, а Маяковского и вовсе не вспоминаю, – а тогда...

Потом Толька пошел в школу рабочей молодежи, где и добирался до аттестата вместе со старшинами-сверхсрочниками, а наш класс повезли на уборку помидоров. По дороге туда и обратно в кузове я пел эти песни, класс был очень доволен и заучивал слова. По возвращении одна девочка выступила на комсомольском собрании и сказала, что Кабаков поет песни про заключенных. На собрании присутствовала завуч.

Тут-то меня в первый раз чуть не исключили из комсомола.

Интересно, что в кузове девочка тоже пела и заучивала слова. Тогда я подумал, всё дело в том, что она сидит за одной партой с той, которая... ну, в желтом сарафане, я уж о ней писал, очень красивая.

Я был психолог. А жизни не знал совсем – много позже выяснилось, что у девочки дядя сидел.

В Дом офицеров привезли фильм «Колдунья». Никто ничего точно про этот фильм не знал, на афише, изготовленной штатным Дома офицеров художником-ефрейтором, было только наискось, как всегда, написанное название и «В гл. рол. Мария Влади и Роберт Оссеин». Именно Мария и Роберт.

Тем не менее в воздухе нечто носилось, и очередь на шестичасовой сеанс выстроилась небывалая, и уже занимали на восьмичасовой. Ситуация усугублялась тем еще, что дело происходило в первых числах ноября, и вместо обычной недели фильм был объявлен только на два дня, а потом, конечно, «Ленин в Октябре».