Теперь мы с Джульеттой идём рядышком по территории университетского городка к моему кабинету в Олин-Холле, я обещал, что там дам ей своё резюме.

Она предлагает мне пососать «М & M», я с благодарностью отказываюсь.

На всём пути я борюсь со своим желанием протянуть руку и взять её руку в свою. Я придерживаю ей дверь и слегка касаюсь её плеча, когда она заходит внутрь. Здание кажется покинутым. Студенты находятся в аудиториях или на улице, ловят лучи холодного солнца. Я чувствую, что призраки отдыхают у белых стен. Я здороваюсь со студентом. Мы заворачиваем за угол к моему кабинету.

Замочной скважине не нравится ключ, который я в неё вставляю. Я немного смущаюсь, но нахожу нужный ключ.

– Джульетта, пожалуйста, закройте глаза, – приказываю я. – Для вашего же блага.

– Вы мне уже говорили про бардак на вашем столе и сравнивали его с тем, что творилось в сознании у Бога.

– Я очень сильно приуменьшил реальное положение вещей. Следовало сравнить с Дрезденом после бессмысленной бомбардировки британцами. Так что, пожалуйста, сделайте мне одолжение – не смотрите!

Она неохотно подчиняется, причём очень странно улыбаясь. Я беру её за руку и веду внутрь. Я чувствую внутри себя приятную дрожь, и её рука тоже подрагивает. Я ставлю её перед письменным столом, а сам тем временем копаюсь в своём бардаке. Наконец я нахожу то, что ищу, – старый экземпляр своего резюме.

Я чувствую невыносимое желание протянуть руку через стол и коснуться её волос. Я сдаюсь на волю этому желанию и провожу кончиками пальцев сверху вниз по прядям, которые, в свою очередь, гладят её щёку. Это напоминает арпеджио[9]на арфе. Я надеюсь, что она не заметит моего прикосновения. Я чувствую, что мой дом – везде, и помню каждую красивую вещь, которую хочу запомнить, как, например, слова Руми[10]: «Любовь – это лучшее лекарство».

– Нехорошо обманывать слепую девушку и пользоваться её слепотой, – шепчет она.

– Теперь вы – моя пленница – как я был вашим пленником у вас в кабинете, и я прошу ответить мне любезностью на любезность – в некотором роде.

– У меня глаза закрыты. Вам нужно ещё и наручники на меня надеть, чтобы меня осмотреть?

Я покатываюсь со смеху.

– Нет, нет, никаких извращений и вывертов здесь не будет! Хорошо, Джульетта, вы можете открыть глаза и посмотреть на мой бардак! Вы многое узнали о моём детстве; а теперь я хочу узнать больше о вашем! Я хочу быть большеосведомлённым!

– Ну и словечки вы придумываете! Пополняете словарный состав английского языка? Добавляете свои изюминки, Пируз?

– Почему бы не обеспечить равной возможностью создавать слова всех, включая тех, кто говорит с акцентом?

– Мне сложно говорить о себе, Пируз. Но я тоже считаю, что любезностью надо отвечать на любезность, и верю во взаимность. Я отправлю вам по электронной почте моё резюме о моём детстве. Хорошо?

– Хорошо. Но у меня всё равно могут возникнуть вопросы.

– Договорились. Это если моё письмо вас не оттолкнет.

– И не надейтесь, Джульетта!

Я вручаю ей своё резюме. Она позволяет мне проводить её до лестницы. Она протягивает руку.

– Спасибо за обед и дардэдель, – говорит она. Она произносит слово «дардэдель» идеально, как будто это она придумала весь персидский язык.

На полпути вниз по лестнице она поднимает голову и кричит мне:

– Мне понравилось ваше стихотворение, Пируз! Оно показало мне многое о человеке, которого я хочу узнать.

– О котором? – спрашиваю я. – Папаше Хэме или Пирузе?

Она не отвечает. Она просто смеётся так, словно её одурманило принесённым ветром опиумным маком, и исчезает внизу лестницы.

Я возвращаюсь в кабинет, вешаю на дверь табличку «Не беспокоить» – она старая и помятая. Я ложусь на диванчик и закрываю глаза. Я пытаюсь подремать. В голове у меня звучит «Арабский танец» Чайковского[11], исполняемый на гитаре. Мы с Элизабет Андерсон обычно слушали эту вещь, лёжа в объятиях друг друга.

Элизабет была моей первой любовью. Я всего несколько недель назад приехал в Америку. Наверное, ни один первокурсник не пребывал в таком замешательстве и не был так ошарашен, как я. В паспорте у меня было указано, что мне восемнадцать лет, на самом деле мне ещё не исполнилось шестнадцати. Мы с Элизабет учились на первом курсе, но я был на два с лишним года младше её, к тому же я рос в окружении исламской культуры, а поэтому был довольно наивным. Она взяла меня за руку и отвела в сад секса и любви. Этот сад не описать словами ни одного языка, потому что реальность бесконечна и вечна, а язык конечен и явление временное, а любовь совсем не такая чёткая и определённая, как логика!

Я познакомился с ней, когда встал в очередь, чтобы зарегистрироваться на свой первый осенний семестр. Чуть ли не всё, что я делал в те дни, я делал впервые в жизни. Повторение и скука, от которой плавятся кости, в Новом Свете пришли позднее.

Но когда я познакомился с Элизабет, всё казалось новым, как в первые дни после сотворения мира, словно я был Адамом, а она Евой. Наши взгляды встретились, наши уши услышали, а наши сознания вдохнули аромат любви. Это была сладкая, чудесная земля Эйфория, где всё, что видишь, слышишь и делаешь, как кажется, приносит счастье. Даже старый фонарь, который мигает на старой улице в тумане. Я до сих пор ощущаю новизну и свежесть тех ощущений. О, насколько временным оказался Эдем! Большую часть времени у неё на губах играла сладострастная улыбка. Её одежда, её взгляды заставляли мужчин и даже некоторых женщин оборачиваться и снова смотреть на неё, когда она скользила с таинственной лёгкостью. Казалось, что она в большей степени состоит из света, а не воды. Счастье капало с неё, словно она обнажённой пела под разноцветным дождём.

Элизабет помогла мне зарегистрироваться на курсе. Она перевела мои труднопроизносимые персидские мысли на английский. Она представила меня своим друзьям и показала мне вещи, которые делают молодые американцы. Она объяснила мне, что когда люди говорят «Увидимся!», это совсем не значит, что они попытаются это сделать. Таким образом у меня возникло ощущение, что они раскрывают объятия, но никогда не доводят их до конца. Я теперь понимаю, что именно тогда начал декодироваться и сбрасывать с себя свою культурную кодировку – переводить себя в нового человека, чтобы приспособиться и влиться. Я также начал говорить «Увидимся», даже когда не хотел больше никогда видеть этого человека.

Жизнь эмигранта изначально представляет собой очень болезненный переход, подобный трудному рождению. Затем она превращается в хронический перевод – дело не только в переводе на язык, а в переводе мышления и поведения. Ваш мозг запрограммирован определённым образом, и затем, внезапно, из-за трансатлантического перелёта, он должен быть перепрограммирован – причём когда поблизости нет никакого специалиста по компьютерам, чтобы рассказать вам, как это делать. Какие-то нейроны должны изменить полярность, словно они биполярные. Человек должен приобрести новую внешнюю личность, чтобы сохранить внутреннюю самобытность.