— Мало! — презрительно процедил ранталук, глаза которого сияли, а лоб покрылся мелкими бисеринками пота.

— Имей совесть, Зепек! Ошейник твоей Афарги не стоит и половины этих денег! — попытался урезонить его более здравомыслящий соплеменник.

— А я говорю: мало!

Нехорошо улыбаясь, Серекан вытащил из лежащей у его ног сумы пару вытесанных из каменной соли кирпичей со сглаженными гранями и вызывающе поинтересовался:

— Этого, надеюсь, даже тебе будет достаточно? На Эвриха он не смотрел, но все понимали: в игру Серекан намерен вступить не из-за ошейника с паршивыми камешками, а ради изумруда Амаши. Как и прочие сопровождавшие Газахлара воины, он знал, каким образом попал к арранту перстень с чудесным камнем, и знание того, что прежде он украшал руку Душегуба, увеличивало его ценность в их глазах по меньшей мере вдвое.

— Я буду играть, — чуть заметно склонил голову Зепек.

— Ну, слава Великому Духу, снизошел! — хмыкнул над ухом арранта Тартунг, смирясь, по-видимому, с неизбежным.

Соляные кирпичи произвели на ранталука должное впечатление. Такие деньги в глазах здешних кочевников имели неизмеримо большую ценность, чем связки чогов, серебряные дакки и даже золотые цванги. Они являлись не только символом богатства, но были к тому же жизненно необходимы, и, возможно, если бы Серекан начал торг с них, ему не понадобилось бы полностью опустошать свой весьма, как выяснилось, вместительный кошель. За один такой брусок он мог бы купить на торжище двух, а то и трех буйволов…

— В сквор будете играть или в боть-боть?

— Нет! Будем метать кто больше, — заявил Зепек, к немалому удивлению и разочарованию любителей изощренных и вдумчивых игр.

— Каждый кидает три кости сразу или по одной, по очереди? — деловито обратился Серекан к арранту и ранталуку.

— По одной! — решил Зепек и гаркнул на весь трактир: — Хозяин, принеси ещё огня! Я не вижу даже собственных пальцев!

Пока шел торг, народу в помещении заметно прибыло, причем, прежде чем приступить к трапезе и возлияниям, каждый, конечно, пожелал узнать, зачем присутствующие сгрудились в дальнем конце зала. А услыхав о ставках в предстоящей игре, сочли своим долгом хотя бы одним глазком посмотреть на то, о чем завтра будет болтать все Торжище. Потому-то из-за плотной толпы, обступившей стол игроков, сделалось и впрямь темнее, так что требование ранталука принести огня было встречено одобрительным гулом.

Два притащенных хозяином трактира светильника установили посреди стола. Серекан перебрался поближе к ранталуку, для арранта освободили циновку напротив них, и Зепек, перекатывая на ладони три отобранных для игры кубика, спросил, кто намерен испытать свое счастье первым.

Серекан сделал отрицательный жест, и Эврих, протянув руку, взял один из кубиков. Он не любил играть, по крайней мере в те игры, где победу определяло не умение игрока, а слепой случай или же капризы судьбы. Ему очень не хотелось расставаться с Душегубовым перстнем, поскольку это была единственная по-настоящему ценная в его хозяйстве вещь, с помощью которой он рассчитывал купить себе место на корабле, покидавшем Мавуно. И все же, с душевным скрежетом, аррант приготовился отдать его ради спасения жизни чернокожей Афарги. Но делать перстень ставкой в игре… Такого поворота событий он никак не ожидал, а ведь мог бы, глядя на Зепека, догадаться, что бузотер этот стремится не столько выручить за свою рабыню как можно больше денег, сколько заставить говорить о себе. Есть такая порода людей, не способная не мутить вокруг себя воду и жить, не привлекая к себе внимания. Они готовы на любые лишения и неудобства, только бы окружающие оборачивались им вслед, шушукались за спиной, указывали пальцами, словно на заморскую диковинку.

Вероятно, при желании он сумел бы продать ошейник вместе с Афаргой ещё до приезда в Озерную крепость купцов из Города Тысячи Храмов. Но разве это заставило бы болтать о нем соплеменников и всех тех, кто собрался ныне на Торжище? О нет, ему нужны были шум, скандал, удивление, восхищение, порицание, если уж на то пошло — нужно было быть замеченным, и не столь при этом важно, выигрыш или проигрыш его будут обсуждать пересказывающие перипетии Большой игры люди…

— Бросай! Кидай кубик, аррант! Довольно тянуть! Прежде надо было раздумывать!..

Возбужденный гул голосов вывел Эвриха из оцепенения, и он, не глядя, метнул кость на стол. Он знал, что на верхней грани её будут шесть маленьких, зачерненных сажей точек — «мешок», и дружный вздох зрителей подтвердил, что так оно и оказалось.

Разумеется, это было несправедливо по отношению к Зепеку и Серекану, но жизнь вообще штука несправедливая. Лишь детям позволено обиженно пищать: «Это нечестно!» Зрелые мужи не питают иллюзий и не ждут от Богов возмещения за горе и страдания. Не ждут для себя, однако должны, насколько это в их силах, облегчать участь униженных, гонимых и оскорбленных, ежели не хотят видеть мир утонувшим в нечистотах. Вспомнив кизячные лепешки, которые бедняки пришлепывали к стенам своих хижин, дабы использовать их, когда они просохнут на солнце и упадут наземь, вместо дров, аррант ухмыльнулся. О, если бы нашлись искусники, способные использовать испражнения души точно так же, как испражнения тела, воистину им не было бы цены!

— «Башня»! Ранталук бросил «башню»! — дружно завопили зрители, и вновь кубик застучал об стол, кинутый на этот раз рукой Серекана.

— «Ладонь»! Они идут почти без отрыва! Четверка и пятерка. Очень даже неплохо для тех, кто не учился, подобно ему самому, у Тилорна управлять предметами, останавливать кровь и сбивать противника с ног мысленным окриком. Последнее, впрочем, у Эвриха никогда не получалось, но погасить свечу или же заставить кубик лечь нужной гранью на сколоченный из широких досок стол было не в пример легче, чем унять охвативший обезноженного айога жар, означавший, что жить несчастному оставалось совсем недолго.

— Кидай! Кидай кубик! Давай, белокожий, покажи, как это делается у вас в Аррантиаде! — подзадоривали его наиболее нетерпеливые зрители, гулко хлопая ладонями по бедрам, цокая языками и щелкая пальцами.

Они видели во всем происходящем всего лишь игру, забыв о том, что началось-то все из-за чернокожей девчонки, которой не менее чернокожий сумасброд решил отрезать голову. То ли и в самом деле желая продать украшенный самоцветами ошейник, намертво сидящий на её шее, то ли стремясь выпендриться и заставить съехавшихся на Торжище заговорить о нем. Хотя, если бы это могло потрясти их, он, верно, давно бы уже обезглавил Афаргу. Но возможность выигрыша или проигрыша перстня с изумрудом, соляных брусков, цвангов и дакков волновала их неизмеримо больше, нежели жизнь какой-то безродной рабыни. И это было плохо. Очень плохо.

— «Мешок!» Он опять выкинул «мешок»! Проклятому арранту явно благоволит Белгони!..

«Орите. Беснуйтесь. Дерите почем зря глотки. — Эврих сжал зубы, чувствуя, как в висках начинает стучать кровь, а вопли зрителей сливаются в неясный гул, похожий на мерный рокот прибоя. — Почему же вы не орали и не бесновались, когда этот самовлюбленный гад хотел зарезать вашу же землячку и, быть может, соплеменницу? Почему все видят, как богатеют богатые, а бедные нищают и мрут с голоду, — видят и молчат? Почему жители Мванааке, зная о захватнических планах Кешо, не кричат криком? Ведь это их сыновья, мужья, братья и отцы будут гибнуть от ран, хрипеть и корчиться от боли в чужом краю! Почему люди в массе своей так похожи на безмозглый скот и отличаются от него только тем, что помимо жратвы желают ещё и зрелищ?..»