Музыка захватила ее, будто сама Динка была ею – просто музыкой, ничем больше. Музыкой до кончиков пальцев, до кончиков ресниц…

Толик загородил ей дорогу.

– Ты знаешь, что такое танец? – спросил, заглядывая в лицо.

– И что?

Мурашки побежали у нее между лопаток, мурашки.

Толик скинул в снег рюкзак.

– Дай руку.

– Еще чего, – огрызнулась Динка, протягивая руку.

– Не бойся.

– Сам не бойся!

Дыхание перехватило. Толик стащил перчатку. Сдернул с Динкиной руки толстую меховую варежку.

– Зачем?… – Он переплел ее пальцы со своими. Горячие пальцы с холодными.

– Танец – это свобода. Ты вообще умеешь танцевать с мужчинами?

– Мм…

Толик вдруг сделал шаг вперед, оказался совсем близко, так что Динке пришлось отступить. Мягко подхватил ее и развернул.

– Не напрягайся… Мужчина всегда ведет. Это доверие, просто верь мне – и все.

Гитара выводила ритм, а вокруг него обвивался тягучий медовый плач скрипки. Скрипка плакала, скрипка лилась, серебристой холодной струйкой, скрипка превращалась в сиреневые звезды, в золотые фонари, в тропу, уводящую в глубину леса. В странное ощущение, что воздух становится теплее. Отодвинулся город, исчез шум машин, ставшее привычным лязганье завода. Только гитара и скрипка. Только шаг вперед и назад. Только чужое дыхание, чужие горячие пальцы.

Динка споткнулась. Разозлилась, сбилась с такта, качнулась в сторону. Но Толик поймал и развернул ее к себе.

– Не останавливайся.

– Почему?

Поворот. Смазанная линия огней. Пальцы уже не мерзнут, горячо…

Все кружилось: желтые окна – темная стена леса – синие сугробы на площади – перекресток у булочной – фары близкой машины – снова желтые окна – темный лес…

Странное безволие нашло на нее. Она почти повисла у него на руках, теряя равновесие, – а его руки держали, поворачивали, вели.

Смятение, вот что она чувствовала, смятение. Она всегда считала себя свободной. Это шло изнутри – она вставала на дыбы при малейшем нажиме. Никто не мог решать за нее. Конечно, она слушалась родителей, подчинялась учителям в школе, но никогда ей не хотелось растворяться в чужих руках… А сейчас это чувство заставляло завороженно повторять его движения.

– Хватит! – взмолилась Динка, потому что от головокружения, от смазанных быстрых звезд, от снежной пыли на губах стало совсем страшно. Пальцы горели в его ладони, теперь горячие, прямо обжигающие.

И весь мир – сплошная горячка, шар, полный огня, летящий в огненном хвосте звезды по имени Солнце… ведь внутри земли – огонь, и мы дрейфуем на тонкой льдинке материка по раскаленному океану лавы.

Толик прижал ее к себе, она оказалась в кольце его рук – и ей не хотелось вырываться.

– Будешь моей девчонкой?

Динка остановилась. Она приходилась ему по грудь, в которую – она чувствовала – так и тянуло ткнуться носом, и… что? Рассмеяться? Расплакаться?

Она не понимала.

Она не понимала, страх царапал изнутри… она молча отвела взгляд, зачерпнула снега, потерла щеки.

– Не ешь, простудишься.

– Тебя не спросила, – Динка наконец-то обрела дар речи.

– Ну что, какой будет твой положительный ответ?

– Не знаю. Не приставай. Отвали!

– Какие ж вы все девчонки дуры!

– Тоже мне, умник выискался, – мгновенно ощетинилась Динка. – Еще раз дурой назовешь – в лобешник получишь, без базара. Подумаешь, устроил тут сеанс черной магии с разоблачением.

– Холодно разоблачаться-то. – Толик заулыбался, превращаясь в себя привычного, подбирая рюкзак и телефон. – А так я всегда готов.

«Сейчас начнет приставать», – подумала Динка с сожалением. Ей хотелось, чтобы он снова стал… взрослым, что ли? Чтобы снова все закружилось, чтобы летели бараки и фонари, лес и труба завода, киоск и ледяные горбыли сугробов. Чтобы их пальцы снова переплелись.

– Все, спасибо, что проводил, я дальше сама, – скороговоркой выпалила она возле подъезда.

– Подожди! Дина… я хочу одну вещь сказать.

Динка остановилась почти со стоном:

– Чего еще?

– Было здорово, – просто ответил Толик. – Ты здорово танцевала. Мне очень понравилось.

Вся ее злость мгновенно улетучилась.

Он смотрел на нее чуть улыбаясь… он имел право на такой же искренний ответ.

– Мне тоже! – крикнула она, убегая от его улыбки.

Весь вечер странный танец возвращался к ней снова и снова. Пустынная заснеженная площадь, темная стена леса рядом – и они, обнявшись. Он ведет, она доверяет. Танго, оказывается, вовсе не ломает кости. Танго лишает воли к сопротивлению – а ведь сломать можно лишь то, что сопротивляется. Она не сопротивлялась. Первый раз в жизни она не сопротивлялась.

Она сама захотела подчиниться, вернее – довериться.

И теперь не знала, что с этим делать.

Дневник Динки Волковой,

январь

Рэнька, как мне тебя не хватает! Иногда я плачу во сне, просыпаюсь – подушка вся мокрая. Иногда не могу заснуть – тоже плачу.

Я одна в этом городе, совсем одна.

Хуже нет, чем плакать ночью, уставившись в сумрачный потолок. Лежишь, как будто утонула, плывешь подо льдом, а холодная вода течет прямо сквозь тебя… черная вода.

Потом появляются слезы – сначала горячие, быстрые… Щеки горят. Слезы остывают, саднят кожу. И нет никого в целом мире, кто бы меня пожалел. Просто выслушал. Просто подержал за руку.

Так много людей в мире – миллионы. Всем хочется одного – любви. Чтобы их понимали. Чтобы их любили. Но почему, если все мы одинаково и так сильно хотим одного, в мире ничего не происходит? Почему вечно любят не те и не тех? Можно ли найти свою половинку, просто найти, просто хоть раз в жизни оказаться рядом? Может, эта половинка на Мадагаскаре, пока я здесь, почем я знаю?!

И думать не хочу. Вернее, как подумаю – сразу тоска до слез. Как мы одиноки, все… И мои родители тоже. Два одиночества не сливаются в одно, у каждого свое. Папино называется «работа» и «телевизор», мамино – «кухня», мое – «компьютер». Но у меня еще есть собака, а у них никого нет.

Как хорошо, что я могу писать в дневник все, что думаю.

Быть собой.

Быть свободной.

Мама, папа, вас мне тоже жутко не хватает…

* * *

– Будка, эй, Будка! Вылезай! Еда пришла.

Динка вытряхнула из пакета кусок замороженной печенки. Обычно Будка мгновенно вывинчивалась на зов из-под сарая. Но не сейчас. Девочка потопталась на тропинке. Замороженный кусок леденил пальцы, она бросила его на ближний обледенелый сугроб.