Теперь замок хранил лишь воспоминания о былом могуществе и славе. Пересохший ров превратился в зловонное болото. Передняя стена была разрушена почти до основания. Арка, ведущая во внутренний двор, обвалилась, обнажив главную башню, гордые стены которой испещрили выбоины — следы обстрела каменными ядрами. С каждым сезоном замок разрушался все сильнее, и казалось, словно былая осада продолжается, пусть и невидимо. Трескались стены, вываливались из них камни, обрушивались подгнившие стропила. Для постороннего, глядящего на замок снизу, из деревни, он, видимо, представлялся местом дурным, проклятым, где могли бы обитать только вороны. Замок зарастал плющом и мхом, в нем властвовали ветры, безжалостно налетавшие на древнюю твердыню со стороны безжалостных гор Колькос Арос.

Но на самом деле внутри замка теплилась жизнь. В обледеневших покоях горели камины, звучали голоса. Вечером того дня, когда в деревне открылась ваганская ярмарка, когда закатное небо стало лиловым, к замку, стараясь держаться поближе к колючим зарослям около тропы, пробирался человек в лохмотьях.

— Отвратительно.

— Это первое, что вам пришло в голову?

— М-м-м?

— Она, наверное, так одинока, бедняжка.

Умбекка язвительно хохотнула:

— Надеюсь, ты не думаешь, что она могла бы играть с нашим мальчиком?

— Ему не с кем играть.

Умбекка глубоко вздохнула, но промолчала. На самом деле она нашла ребенка, который приходил бы к Джему, но сейчас не время было сообщать об этом. Эла была такая нервная.

Женщины сидели за небольшим круглым столиком в верхних покоях главной башни замка. Окна были открыты, и пламя свечей трепетало от ветерка.

Эла поежилась.

— Тебе холодно, милочка?

— Я должна навестить его.

Молодая женщина протянула руку и взяла со стола колокольчик, похожий на перевернутый кубок. Раздался громкий, звучный звон.

— Эла, нет. — И пухлая рука тетки легла на руку женщины.

— Вы же сказали, что он мог погибнуть!

— Он просто упал, ударился, вот и все. Ну же, племянница, ты не должна волноваться.

Дверь со скрипом отворилась.

— Мэм?

— Нирри, приведи господина Джемэни.

Горничная шмыгнула носом и зашаркала ногами, после чего выжидательно уставилась на Умбекку. Умбекка шумно выдохнула через нос.

— Нирри… — начала она и сделала паузу, явно соображая, что бы такое еще сказать горничной. Придумав, она уставилась в свою тарелку. — Эта баранина, — изрекла Умбекка, — ужасно жесткая. Живи мы в лучшие времена, Нирри, мне бы следовало поручить тебе сказать кухарке, что я желаю поговорить об этом с ней. Теперь же можешь считать, что я поговорила об этом с тобой. Это был очень, очень долгий разговор.

Ответом было шарканье. С тех пор как горничная вошла в покои, она только тем и занималась, что непрерывно шаркала ногами. Девушка была бледна, небольшого роста, с бесцветными, испуганными глазенками. Из-под её выцветшего чепчика выбивались жиденькие соломенные волосики.

Эла отодвинулась от стола.

— Я должна видеть его, — решительно заявила она.

— Племянница, прошу тебя.

Молодая женщина встала, сделала несколько шагов и пошатнулась. С трудом удержавшись на ногах, она остановилась. Ее белое платье развевалось от ветра, влетавшего в открытые окна.

— Вот видишь, Нирри, эта плохо приготовленная баранина так расстроила леди Элу! Можно подумать, что мясо приготовлено из старых ботинок нашей кухарки!

И снова зашаркали по полу подошвы несчастной Нирри.

— Я бы еще многое могла сказать тебе, Нирри, но пока что посоветую тебе найти лучшее употребление для скарба, оставшегося на твою долю после смерти твоей матушки. Проводи леди Элу до постели.

— Нет! — запротестовала Эла, успевшая вернуться к своему стулу. — Нирри, принеси мою шаль…

Умбекка вздохнула. Не стоило заводить разговор о девчонке-катаянке. Но как неприятно заканчивался нынешний день! Она не хотела ничего рассказывать племяннице. Но рассказала — с языка сорвалось.

Умбекка отпила немного некрепкого пива из кружки.

— Наш мальчик совершенно здоров, милочка. Совершенно. Я и сказала тебе о случившемся только для того, чтобы упомянуть об этой девчонке. Она отвратительна, я так и сказала Сайласу Вольверону. Но что поделаешь — девчонка выросла в глуши, в нищете. И где же еще она могла вырасти? Да и поделом им.

Эла набросила на плечи принесенную Нирри шаль.

— Нирри, закрой окна, — распорядилась Умбекка. Нирри исполнила приказ хозяйки.

— У тебя, кажется, насморк, Нирри? Нирри шмыгнула носом.

— Баранину забрать, мэм?

Умбекка взмахом руки велела горничной удалиться.

— На редкость тупая девица, — заключила она, когда девушка закрыла за собой дверь.

Порой, когда тетка Элы жаловалась на жизнь, она могла и заплакать. Сегодня ей было на что жаловаться. Ведь ей пришлось бегать по деревне и разыскивать Стефеля, чтобы тот пораньше увез её и Джема в замок. А Стефеля пришлось вытаскивать из кабака у деревенской лужайки — «Ленивого тигра»! И конечно, этот паршивец был пьян как свинья! Да еще его дружки гоготали и сквернословили.

Умбекка поежилась.

— В Агондоне у нас были бы хорошие слуги.

Разговор на эту тему заходил частенько. Эрцгерцог, покидая родовое гнездо, оставил здесь двух женщин и скромный штат прислуги — своего старого камердинера Стефеля, человека вспыльчивого и грубияна, однако всей душой преданного семейству Икзитеров, его супругу — толстуху, которую даже муж называл не иначе как «кухаркой», и их дочь, выполнявшую всю остальную работу. Умбекка рассыпалась в благодарностях, говорила о том, как щедро одарил эрцгерцог её и племянницу. Она вообще никогда не скупилась на похвалы и благодарности по адресу Джорвела, стараясь заслужить его благосклонность. Разве мог эрцгерцог предвидеть, что его верный камердинер сопьется и превратится в сущего забулдыгу, что в один прекрасный день кухарку, занятую приготовлением рагу из кролика, хватит удар, и что её нескладная дочка обнаружит мать лежащей без чувств возле кухонной плиты, и что у этой самой дочки не обнаружится ровным счетом никаких способностей к домашнему хозяйству.

Год назад Умбекка написала письмо эрцгерцогу, деликатно намекнув на то, что неплохо бы решить вопрос с прислугой. Увы, Джорвел на её письмо не ответил.

— Я вас очень расстраиваю, тетя? — негромко спросила Эла.

— Что ты, милочка! — покачала головой Умбекка и продолжала терзать ножом баранину.

Эла зря задала этот вопрос. Ведь жизненная позиция её тетки состояла именно в том, чтобы не огорчаться, чтобы ни в коем случае не жаловаться на свое положение. Для Умбекки все происходящее имело свою причину. Следовало покорно выносить все превратности судьбы. И все же то, что эрцгерцог никак не откликнулся на её просьбу, заронило обиду в сердце старой девы. Порой искушение овладевало ею, закрадывалась преступная мысль о том, что судьба к ней несправедлива. Она постоянно твердила себе: «Я — добродетельная женщина. Я создана для того, чтобы быть добродетельной женщиной». Но за все свои старания Умбекка была обречена на жизнь в Ирионе, где не было благородного общества, а после войны — и признаков цивилизации. Когда эта испорченная девчонка, Эйн, сбежала с Сайласом Вольвероном, Умбекка так надеялась, что эрцгерцог, наконец, заметит, какой образец любви, верности и преданности находится рядом с ним. Джорвел не заметил. Бедняжка Умбекка. Стань она эрцгерцогиней, жила бы на широкую ногу в столице, где теперь Джорвел занимал высокий пост в правительстве. А здесь… Ее оставили здесь в качестве компаньонки при неблагодарной распущенной девчонке. Невыносимо, невыносимо…