– Я варю по утрам кофе вот уже шестьдесят лет. Вдруг что-то сломается у меня внутри, если этот ритуал нарушить, а? Вы как думаете?

Он посмотрел на Вику лукаво, и ей пришлось со смехом согласиться.

– Вы слышали про птиц в Бразилии, которые собирают кофе? Они называются жаку. Прекрасно, представьте себе, разбираются в кофе! Человек ошибется, а птица никогда. Моя жена однажды услышала об этом по телевизору. С тех пор она шутила, что меня надо было назвать Жаку. Но мои родители мало что слышали о Бразилии, как мне кажется… Хотя имя дали все же птичье.

– Какое?

– Арне. Это от древнегерманского, означает «орел».

– Красивое имя, – оценила Вика.

– Моя жена тоже так говорила. А я ей отвечал, что самое красивое имя все равно принадлежит ей. София. Она была из Болгарии.

О жене герр Леманн упоминал постоянно, с юмором и теплотой, безо всякого надрыва, будто она ушла на почту и скоро вернется. Но именно в ее отсутствии была та причина, по которой здесь появилась Вика и которая стала ей очевидна через десять минут общения с хозяином. Одиночество. Нужна была не помощница по хозяйству – он справлялся сам, и не хозяйка – ушедшую в лучший мир фрау Леманн было не заменить. Но просто живая душа, с которой можно было обсудить новости или выпить кофе. Старший сын Леманнов вместе с семьей жил в Берлине и за три недели, что Вика провела в доме, приехал лишь однажды. Младший сын только звонил из Лейпцига. Спустя несколько дней после знакомства герр Леманн признался Вике, что сначала у него были сомнения:

– Идея нанять кого-то в помощь была не моя, это все фрау Келлерхоф, хозяйка булочной. Однако, как видно, нужно благодарить ее за вас, Вика. Мы с вами, кажется, поладили.

Вика честно старалась выполнять свои обязанности. Но что бы она ни начинала делать, герр Леманн появлялся неподалеку и тоже принимался за работу: стриг вместе с нею изгородь, рыхлил землю, полол сорняки, мимоходом рассказывая что-нибудь. Ей нравилось его слушать. Нравился его немецкий язык, богатый, немного старомодный, с незнакомыми оборотами, которые Вика записывала в блокнот. Герр Леманн много знал и умел хорошо рассказывать. Он пояснял, что это пришло с опытом: всю жизнь он преподавал историю Средневековья, а история пуста и безлика, если ты не пропускаешь ее через себя, не пытаешься понять, кем были те люди, умудрившиеся наломать столько дров, и что ими двигало. А когда поймешь – их стремления, их любовь и ненависть, их обиды и потрясения детства, – то рассказываешь о них, словно о близких знакомых.

– Причины, во всем важны причины, – говорил он, поднимая палец. – Можно забыть дату. Что такое дата? Просто цифра. А вот человек от тысячелетия к тысячелетию не меняется. И если ты знаешь причину его поведения, то можешь изменить будущее. История важнее всего. Она не дает зазнаться, не дает задирать нос. Она всегда знает, какие мы, люди.

– Наверное, студенты вас обожали, – качала головой Вика, припоминая собственную учительницу истории, рассказывавшую на уроках ровно то, что было написано в учебнике и что они могли прочесть и без нее.

– О, если бы студенты хоть чуточку меня любили… – посмеивался он, и взгляд его обращался к большим настенным часам, антикварным, из темной резной древесины, отмеривавшим каждые полчаса гулким торжественным боем. – Они не преподнесли бы мне этот будильник. Поначалу бедная София, помню, вздрагивала всякий раз, когда они решали бить. Только через пару месяцев привыкла.

Словом, несмотря на оговоренные обязанности помощницы по дому, уборка и обеды с ужинами – вот и все, что осталось Вике. Каждый день она протирала многочисленные тумбочки, журнальные столики и полки, и перед ней вставали целые отрывки жизни обитателей дома. Собрание средневековых легенд и многотомные исторические труды в книжном шкафу, с затертыми обложками и множеством бумажных закладок, рассказывали о долгих вечерах, проведенных герром Леманном за рабочим столом в подготовке к очередной лекции. На каминной полке выстроился ряд сувенирных тарелок с изображением городов, которые посетили хозяева. «Так вот как это выглядит под конец жизни», – с грустью думала Вика, смахивая с них пыль. Со старых фотографий, черно-белых и более поздних цветных, смотрели улыбчивые лица: сначала молодого герра Леманна и красивой черноглазой Софии, потом их же, но со старшим сыном, потом они уже вчетвером. Людей все прибавлялось, как прибавлялось со временем поколений в этом семействе, и наконец Вике стало казаться, что она знает их всех, тем более что герр Леманн то и дело рассказывал: как кто появился на свет, кто с кем познакомился, где учился, что делал. Дом наполняли воспоминания, вместе с бесконечными кружевными салфеточками, фигурками, статуэтками и засушенными букетиками цветов. Венчала все это люстра, то ли чехословацкая, то ли гэдээровская – у Викиной бабушки в Питере висела такая же и была, кажется, предметом гордости.

Вещей было так много, а свободного пространства так мало, что девушка все время боялась зацепить и разбить что-нибудь ненароком. Как будто знала…

Это и случилось однажды, ближе к вечеру. Погрузившись в мысли, Вика орудовала тряпкой, когда над ее ухом раздался часовой бой. Ни хрипения, ни тиканья – сразу громкое и неожиданное «бомммм!». Вика дернулась и выронила шкатулку, которую держала в руках.

От удара («Слава богу, ковер, об него не разобьется!» – еще успела подумать она) шкатулка раскрылась и выплюнула свое содержимое на пол. Перепуганная Вика бросилась собирать какие-то бумажки, значки… Металлический овальный медальон захолодил руку. Девушка уже собиралась положить его на место, когда к ней пришло осознание – что это.

Цинковый жетон времен войны. Той самой войны. Три ровные прорези, три круглые дырки – две на одной половинке, одна на другой. Оттиск цифр и букв, значения которых Вика не знала. Такие жетоны она видела пару раз в музеях, но то были музейные экспонаты. Она знала, что этот медальон сделан для ношения на шее (в две дырочки до сих пор продета веревка), и на одинаковых половинках набита важная информация. Что длинные прорези сделаны, чтобы после гибели солдата сломать овал пополам. Половину нужно было оставить на мертвом теле, а вторую забрать для отчетности – третья дырка пробита, чтобы удобнее было собирать несколько жетонов вместе и вешать на шнур или кольцо. Она даже припоминала услышанную однажды байку, будто погибшему не просто оставляли его половину жетона, а вкладывали в рот. И было в этом что-то от древних легенд, как будто на том свете солдат мог заплатить Харону не монетой, а своим медальоном за переправу на другой берег.

В музеях все казалось ей ненастоящим, как будто понарошку, и эти медальоны тоже. Сейчас жетон лежал у нее на ладони, гладкий, прохладный. Проведя по нему пальцем, она почувствовала выдавленные в металле символы, и что-то похожее на облегчение дернулось в груди, когда она не увидела среди них двух рунических молний, знака войск СС. Значит, просто войска вермахта, другие. Она ухватилась за это чувство, стала разворачивать его, растить, начала строить догадки, чей это жетон. Семейная реликвия? Кто, отец или дядя?

– Вика, все в порядке?