Возможно, Гоббс почти мог бы согласиться с первой частью этой триады. Как он писал в автобиографических стихах, его мать во время родов была так напугана слухами о приближении Испанской армады, что «родила близнецов: меня и страх»[115]. Впрочем, несмотря на такое родство, надо заметить: Гоббс обладал интеллектуальной отвагой и острым пером. Он был не единственным мыслителем, столь потрясенным религиозным конфликтом, что мир стал казаться первостепенной целью правительства, требующей сохранения любой ценой. Когда Гоббс был еще младенцем, нидерландский специалист по античной филологии и политической теории Юст Липсий пришел к аналогичному выводу, поскольку во время религиозных войн «многие миллионы людей… обречены на разорение и погибель»[116].

Гоббс, несомненно, признал бы, что его методом является именно логика, поскольку каждому философу приятно думать, будто он достиг своих выводов посредством строгих рассуждений. И хотя ни один обоснованный довод не может быть слишком строгим, чтобы быть правильным, слабый аргумент может не убедить именно из-за того, что его автор слишком усердствует. Однако речь идет не столько о любви к логике как таковой, которая иногда приводила Гоббса к заблуждениям, а, скорее, о любви к одной конкретной форме аккуратности, а именно к геометрии Евклида. У Гоббса захватывало дух от того, чего Евклид достиг в математике, используя лишь простые аксиомы и строгие дефиниции. Гоббс желал совершить нечто подобное в политике, что и стало одной из главных причин, по которой его так часто неправильно понимали. Как только Гоббс убеждался, что некое определение имеет смысл и дает ему возможность обосновать желаемые выводы, он начинал использовать его независимо от того, что могли извлечь другие из его употребления терминов.

К примеру, в своем первом опубликованном политическом трактате, De cive («О гражданине»), Гоббс рассуждал таким образом, что его мысли можно принять за возмутительное утверждение абсолютной правоты правителя:

Неудивительно, что 150 лет спустя Иммануил Кант, как и многие современники Гоббса, находил последствия таких слов «ужасными»[118]. Этот отрывок, по-видимому, предполагает, что суверен может как угодно «распоряжаться ими [гражданами]», по выражению Канта. Максим, тиран из пьесы Джона Драйдена, впервые поставленной в конце 1660-х гг., в зените дурной славы Гоббса, хвастается, что подобные ему правители выше порицания, поскольку «грешит лишь мир, но не его правитель»[119].

Если кто-то стремится к истине, писал Гоббс, то жизненно важно определиться с понятиями, в противном случае человек «попадет в ловушку слов, как птица в силок, и, чем больше усилий употребит, чтобы вырваться, тем больше запутается»[120]. К сожалению, сам Гоббс, похоже, слишком мало внимания уделял риску запутать своих читателей, как заметил один из его заклятых врагов:

А как быть с предположением Тревора-Ропера, что Гоббс фактически поощрял деспотизм? Деспотизм – это, конечно, не то, что имело в виду чудовище из Малмсбери. Гоббсу выказывали недовольство тем, что облеченный абсолютной властью суверен будет ею злоупотреблять. В ответ Гоббс не говорил, что подобное злоупотребление оправданно или не имеет большого значения, он полагал, что такового просто не произойдет. Государь с неограниченной властью теоретически может грабить, сажать в тюрьму и убивать своих подданных по своему желанию, но Гоббс невпопад спрашивал: «Зачем бы он стал это делать?»[122] Он не мог бы так поступить, «не нарушив естественные законы и не поправ Бога», тем самым обрекая свою душу на «вечную смерть»[123]. Кроме того, «нельзя найти никакого основания, почему бы он захотел разорять своих граждан, если от этого ему нет никакой пользы»[124]. Не слишком убедительно. Почти очаровательная наивность, и забавно слышать это от человека, столь сведущего в древней и современной истории. В ней было достаточно тиранов, чтобы доказать неправоту Гоббса.

Гоббс давал и более удачный ответ. Даже если государю предоставлена власть не абсолютная, а лишь достаточная для выполнения его работы, все равно сохраняется опасность злоупотребления ею, ведь «у кого достаточно сил для защиты каждого, достаточно сил и для угнетения его же»[125]. Иными словами, любое эффективное правительство имеет возможность действовать деспотично, даже если оно не возглавляется единым тираном. Ни одна политическая система не идеальна, как замечал Гоббс, «дела человеческие не могут существовать, не принося с собой некоторых неприятностей»[126]. Это справедливо; однако угнетение тираном, наделенным неограниченной властью и неограниченным периодом правления, при котором она может быть использована, – изрядная неприятность. Мудрый архитектор политических систем наверняка предпримет попытки уменьшить подобные риски. Один из эффективных способов сделать это – разделение власти между несколькими институтами, которые могут смягчать неумеренность друг друга. Позднее Монтескье (1689–1755) выразил эту мысль в своем влиятельном труде «О духе законов»: «Известно уже по опыту веков, что всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею… Чтобы не было возможности злоупотреблять властью, необходим такой порядок вещей, при котором различные власти могли бы взаимно сдерживать друг друга»[127]. Тут Гоббс возразил бы, что подобное разделение властей является рецептом гражданских войн. Но, похоже, это не относится к его собственной стране, которая пребывает в мире с собой с тех самых пор, как в 1689 г. взяла в узду власть своего монарха.