она объявила, что выезд меня и Вали «на постоянное жительство в государство Израиль признан нецелесообразным», ибо противоречит интересам государства. Решение окончательное, без права на апелляцию.

– Правильно ли я понимаю, что это связано с моей прежней работой? – поинтересовался я.

– Kак хотите, так и понимайте, – сказала Кошелева, глядя сквозь меня.

В кабинете находился еще один мужчина лет сорока в гражданском костюме, который молча сидел за пустым столом в углу и смотрел на меня с любознательным, совершенно небюрократическим выражением.

«Это мой кагэбэшный опер, – подумал я. – Он знает обо мне больше, чем я сам, имея в распоряжении весь арсенал средств: информаторов, прослушку, аналитиков и так далее. Как он странно на меня смотрит – с таким пониманием и почти по-родственному, а я даже не знаю его имени. Возможно, я больше никогда его не увижу». Когда я уходил, наши глаза на мгновение встретились, и между нами промелькнул импульс взаимопонимания.

Получив отказ, я вернулся домой, чтобы сообщить новость Вале. Не могу сказать, что она была ужасно расстроена, да и я тоже. За шесть месяцев, прошедших с момента подачи заявления, мы привыкли жить в подвешенном состоянии между двумя мирами и в некотором смысле получали от этого удовольствие: мы были еще дома, но уже на свободе; избавились от страха, но наслаждались каждым лишним днем, который мы можем провести с близкими. Мы получали максимум от того, что один из наших товарищей-отказников назвал «каникулами от реальности».

Мы вели кочевой образ жизни; за девять месяцев сменили четыре арендованные комнаты: как только хозяева понимали, что жильцы нигде не работают и к ним приходят иностранцы, не говоря уже об интересе милиции, нас просили съехать, и мы отправлялись искать новое жилье, притворяясь бедными студентами. Моя бывшая жена Татьяна относилась ко всему с образцовым спокойствием, позволяя мне видеть маленькую Машу столько, сколько я захочу, несмотря на то что машины «наружки» время от времени сопровождали меня до ее подъезда. Вопреки опасениям моего отца я не воспринимал всерьез угрозу быть раздавленным режимом. Наверное, это была просто юношеская самоуверенность; спустя годы я понял, что мне очень повезло – все могло закончиться гораздо хуже. Но в те дни я чувствовал себя прекрасно. Я был уверен, что рано или поздно мы уедем и я вернусь в лабораторию.

В Москве было несколько сот отказников, по всему Советскому Союзу – несколько тысяч; все были ученые или инженеры со степенями и успешной карьерой за плечами. Каждому было отказано по причине «государственных интересов», и все как один утверждали, что это было совершенно необоснованно. Все мы считали, что таким образом власти пытаются отпугнуть других желающих подавать заявление на выезд, чтобы остановить утечку мозгов.

Благодаря знанию английского языка и урокам Кирилла Хенкина я быстро стал «пресс-секретарем» всей группы. Наше положение – коллективно и индивидуально – вызывало большой интерес у иностранных корреспондентов, ибо проблема еврейской эмиграции стала основным препятствием «разрядки» Никсона – Брежнева.

Следуя «принципу Фишера» – досадить властям до такой степени, что они захотят меня «отсюда вышвырнуть», – сфера моего подпольного пресс-бюро включала и демократическое движение. И я был «официальным» неофициальным переводчиком Сахарова.

Парализующий страх во время моего первого визита в квартиру на ул. Чкалова больше не возвращался. Теперь я был хорошо известен в Конторе, и мне больше не мешали входить и выходить от Сахарова. Иногда я замечал за собой слежку, но научился ее игнорировать с помощью простой мантры: «не бойся того, что может случиться; ведь оно, может, и не случится, и окажется, что ты зря потратил нервную энергию». Меня стали упоминать в зарубежных радиопередачах, называя представителем московских диссидентов. Впервые в жизни я был полностью счастлив: свободен, влюблен и делал то, чем мог гордиться.

Часть II. Каникулы от реальности

Глава 6. Под крышей détente

Мрачные прогнозы отца не смогли пересилить эйфорию свободы, которая охватила меня после превращения из тайного антисоветчика в явного. Моя жена Валя была опьянена теми же чувствами. Пока наш отъезд откладывался, она помогала мне справляться с обширным хозяйством, оставленным уехавшим диссидентским «пресс-секретарем» Кириллом Хенкиным.

Денег нам хватало. Я зарабатывал, готовя школьников к вступительным экзаменам по биологии, а после того, как мы попали в списки отказников, мне стал приходить раз в месяц по почте чек на 100 долларов – баснословная сумма, по московским меркам, – от еврейской семьи из Канады, которая меня «адаптировала». Этот чек можно было вполне легально поменять в Госбанке на Неглинной на сертификаты в валютный магазин «Березка», где продавались недоступные простым смертным товары – от датского пива до японских магнитофонов.

Был конец мая 1974 года. Mы жили тогда в съемной комнате в коммуналке на Плющихе. Жители этой темной, похожей на лабиринт квартиры были похожи на персонажей из пьесы Горького «На дне»: морщинистая злая старуха, которая безудержно курила и кашляла; мать-одиночка с громко мычащим сыном-аутистом и пара инвалидов, оба в колясках. По вечерам они напивались, а затем начинали драться и гоняться друг за другом взад и вперед по коридору, стукаясь колесами в двери нашей комнаты. Моя собственная кооперативная квартира осталась после развода Тане; она жила там с четырехлетней Машей и заканчивала аспирантуру в МГУ.

Москва в эти дни готовилась к советско-американскому саммиту, и дел у меня было по горло. Для Никсона, ослабленного уотергейтским скандалом, détente с Советским Союзом был важным политическим козырем, пожалуй, единственным успехом его президентства. А между тем в Конгрессе США шла битва вокруг «поправки Джексона», законопроекта, связывавшего таможенные льготы и кредиты для СССР со свободой эмиграции. Как сообщал «Голос Америки», между сенатором Джексоном и государственным секретарем Генри Киссинджером шла по этому поводу бурная перепалка. Накануне визита Никсона московские отказники были в центре внимания; американская пресса запестрела нашими биографиями и фотографиями.

В то время как в США на поддержку Джексона была брошена вся мощь еврейского лобби, в Москве мозговым центром кампании «за поправку» стала небольшая группа активистов с опорными пунктами в квартирах Володи Слепака на улице Горького и профессора Александра Лернера на Ленинском проспекте; туда стекалась информация об отказниках со всей России и потоком шли туристы-эмиссары из еврейских общин со всех концов света. Отказники стали глобальными знаменитостями, героями еврейского народа, помехой советско-американскому détente, бельмом на глазу Киссинджера и Никсона.

Между тем Андрей Дмитриевич Сахаров подливал масла в огонь, призывая американских законодателей не слушать своего президента и быть пожестче в отношении Кремля.

Détente заклинило.

Сахаров, естественно, заступался не только за евреев. За четыре года после вызволения Жореса Медведева он стал голосом всех униженных и оскорбленных Советского Союза, пробиваясь по радиоволнам сквозь трещотки и заглушки. Со всех концов страны к нему ехали паломники в поисках заступничества: крымские татары, депортированные Сталиным и желавшие вернуться в Крым; поволжские немцы, мечтавшие уехать в Западную Германию; мурманские забастовщики, побитые милицией; дальневосточные пятидесятники, не желавшие служить в армии; родственники заключенных. Паломников отлавливала милиция, их снимали с поездов и отправляли по домам, но они упорно прорывались в Москву к Сахарову. На кухне сахаровской квартиры в доме на улице Чкалова шла напряженная жизнь: приходили гости, пили чай с бутербродами, наспех приготовленными Люсей Боннэр, рассказывали о своих мытарствах и уходили, чтобы уступить место следующим. В этой квартире почти физически ощущалось скрещение двух силовых полей – апокалиптического ядерного противостояния двух сверхдержав и поединка свободной личности и всесильной власти, на пересечении которых находилась фигура Сахарова. Как однажды заметил, выйдя с сахаровской кухни, лидер пятидесятников Александр Бресенден: «Я окунулся в атмосферу служения».

Я курсировал по маршруту между еврейскими активистами, Сахаровым и двумя охраняемыми милицией домами УПДК[22] на Комсомольском проспекте и на Садовой-Самотечной, где жили корры и дипломаты, переводя интервью, редактируя заявления, назначая встречи. Время от времени у меня «на хвосте» появлялась «наружка», состоящая из двух машин и семи топтунов, – всегда после встреч с американскими дипломатами, иногда после визитов к Сахарову, а иногда просто так, без всякой причины. Говорили, что на нас, диссидентах, «семерка» – Седьмое