«Великий был человек, а пропал, как заяц…»

Мы шли по берегу озера. У подножия холма темнел очередной валун. Его украшала славянская каллиграфия очередной цитаты. Туристы окружили камень и начали жадно его фотографировать.

Я закурил. Таня подошла ко мне.

День был солнечный, ветреный, нежаркий. Нас догоняла растянувшаяся вдоль берега группа. Надо было спешить,

Ко мне подошел толстяк с блокнотом:

– Виноват, как звали сыновей Пушкина?

– Александр и Григорий.

– Старший был…

– Александр, – говорю.

– А по отчеству?

– Александрович, естественно.

– А младший?

– Что – младший?

– Как отчество младшего?

Я беспомощно взглянул на Таню. Моя жена не улыбалась, печальная и сосредоточенная.

– Ах, да, – спохватился турист. Надо было спешить.

– Пойдемте, товарищи, – бодро выкрикнул я, – шагом марш до следующей цитаты!..

В Тригорском экскурсия шла легко и даже с подъемом. Чему, повторяю, в значительной мере способствовали характер и логика эскпозиции.

Правда, меня смутило требование одной дамы. Ей захотелось услышать романс «Я помню чудное мгновенье». Я ответил, что совершенно не умею петь. Дама настаивала. Выручил меня толстяк с блокнотом. Давайте, говорит, я спою…

– Только не здесь, – попросил я, – в автобусе. (На обратном пути толстяк действительно запел. У этого болвана оказался замечательный тенор, ..) Я заметил, что Таня устала. Решил игнорировать Тригорский парк. Мне и раньше случалось это делать.

Я обращался к туристам:

«Кто из присутствующих уже бывал в заповеднике?» Как правило, таковых не оказывалось. Значит, я могу нарушить программу без риска…

Мои туристы бегом спустились под гору. Каждый торопился сесть в автобус первым, хотя мест было достаточно и они были заранее распределены. Пока мы осматривали Тригорское, наши шоферы успели выкупаться. Волосы у них были мокрые.

– Поехали в монастырь, – говорю, – от стоянки налево…

Молодой водитель кивнул и спрашивает:

– Долго там пробудете?

– Полчаса, не больше.

В монастыре я познакомил Таню с хранителем Логиновым. Поговаривали, что Николай Владимирович религиозен и даже соблюдает обряды. Мне хотелось побеседовать с ним о вере, и я ждал удобного случая. Он казался веселым и спокойным, а мне этого так не хватало…

Я закончил экскурсию в южном приделе у рисунка Бруни. У могилы финал выглядел бы эффектнее, но я предпочел отпустить группу. Моя жена постояла у ограды и скоро вернулась.

– Все это нелепо и грустно, – сказала она. Я не спросил, что имеется в виду. Я устал. Вернее, чувствовал себя очень напряженно. Я знал, что она не случайно приехала.

– Давай, – говорю, – поужинаем в «Лукоморье»?

– Я бы даже выпила немного, – сказала Таня…

В зале было пустынно и душно. Два огромных вентилятора бездействовали. Стены были украшены деревянными рельефами. Немногочисленные посетители составляли две группы. Заезжая аристократия в джинсах и местная публика куда более серого вида. Приезжие обедали. Местные пили.

Мы сели у окна.

– Я забыл спросить, как ты добралась? Вернее, не успел.

– Очень просто, ночным автобусом.

– Могла приехать с кем-нибудь из экскурсоводов, бесплатно.

– Я их не знаю.

– Я тоже. В следующий раз договоримся заранее.

– В следующий раз приедешь ты. Все-таки это довольно утомительно.

– Жалеешь, что приехала?

– Ну, что ты! Здесь чудесно…

Подошла официантка с крошечным блокнотиком. Я знал эту девицу. Экскурсоводы прозвали ее Бисмарком.

– Ну чего? – произнесла она.

И замолчала, совершенно обессилев.

– Нельзя ли, – говорю, – чуть повежливее? В порядке исключения. Ко мне жена приехала.

– А что я такого сказала?

– Перестань, умоляю тебя, перестань…

Потом Татьяна заказывала блинчики, вино, конфеты…

– Давай все обсудим. Давай поговорим спокойно.

– Я не поеду. Пусть они уезжают.

– Кто – они? – спросила Таня.

– Те, кто мне жизнь отравляет. Вот пусть они и едут…

– Тебя посадят.

– Пусть сажают. Если литература – занятие предосудительное, наше место в тюрьме… И вообще, за литературу уже не сажают.

– Хейфец даже не опубликовал свою работу, а его взяли и посадили.

– Потому и взяли, что не опубликовал. Надо было печататься в «Гранях». Или в «Континенте». Теперь вступиться некому. А так на Западе могли бы шум поднять…

– Ты уверен?

– В чем?

– В том, что Миша Хейфец интересует западную общественность?

– Почему бы и нет? О Буковском писали. О Кузнецове писали…

– Это все политическая игра. А надо думать о реальной жизни.

– Еще раз говорю, не поеду.

– Объясни, почему?

– Тут нечего объяснять… Мой язык, мой народ, моя безумная страна… Представь себе, я люблю даже милиционеров.

– Любовь – это свобода. Пока открыты двери – все нормально. Но если двери заперты снаружи – это тюрьма…

– Но ведь сейчас отпускают.

– И я хочу этим воспользоваться. Мне надоело. Надоело стоять в очередях за всякой дрянью. Надоело ходить в рваных чулках. Надоело радоваться говяжьим сарделькам… Что тебя удерживает? Эрмитаж, Нева, березы?

– Березы меня совершенно не волнуют.

– Так что же?

– Язык. На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит.

– А мне вот не до шуток. Подумай о Маше. Представь себе, что ее ожидает.

– Ты все ужасно преувеличиваешь. Миллионы людей живут, работают и абсолютно счастливы.

– Миллионы пускай остаются. Я говорю о тебе. Все равно тебя не печатают.

– Но здесь мои читатели. А там… Кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?

– А здесь кому они нужны? Официантке из «Лукоморья», которая даже меню не читает?

– Всем. Просто сейчас люди об этом не догадываются.

– Так будет всегда.

– Ошибаешься.

– Пойми, через десять лет я буду старухой.

Мне все заранее известно. Каждый прожитый день – ступенька в будущее. И все ступеньки одинаковые. Серые, вытоптанные и крутые… Я хочу прожить еще одну жизнь, мечтаю о какой-то неожиданности. Пусть это будет драма, трагедия… Это будет неожиданная драма…