(Лучший способ побороть врожденную неуверенность – это держаться как можно увереннее).

Таня без колебаний согласилась. И не как заговорщица. Скорее, как примерное дитя. Юная барышня, которая охотно слушается взрослых.

Я шагнул к двери, распахнул ее и обмер. Впереди блестела пологая мокрая крыша. На фоне высокого бледного неба чернели антенны.

Оказывается, в мастерской было три двери. Одна вела к лифту. Другая – в недра отопительной системы. И третья – на крышу.

Возвращаться не хотелось. Тем более что, судя по окрепшим голосам, вечеринка приближалась к драке. Помедлив, я шагнул на громыхающую кровлю. Таня последовала за мной.

– Давно, – говорю, – мне хотелось побыть в такой романтической обстановке.

Под ногами у меня валялся рваный башмак. Печальная серая кошка балансировала на остром гребне.

Я спросил:

– Бывали раньше на крыше?

– Никогда в жизни, – ответила Таня. Добавив:

– Но я всегда ужасно завидовала Терешковой…

– Там, – говорю, – Казанский собор… За ним – Адмиралтейство… А это – Пушкинский театр…

Мы подошли к ограде. Далеко под нами шумел вечерний город. Улица сверху казалась безликой. Ее чуть оживляли наполненные светом трамваи.

– Надо, – говорю, – выбираться отсюда.

– По-вашему, драка уже кончилась?

– Не думаю… Как вы сюда попали? Ну, в эту компанию?

– Через бывшего мужа.

– Он что, художник?

– Не совсем… Подлецом оказался. А вы?

– Что – я?

– Как вы сюда попали?

– Меня заманил Лобанов. Я у него картину приобрел из снобизма. Что-то белое… с ушками… Вроде кальмара… Называется «Вектор тишины»… Среди них есть талантливые живописцы?

– Да. Например, Целков.

– Это который? В джинсах?

– Целков – это который не пришел.

– Ясно, – говорю.

– Один повесился недавно. Его звали – Рыба. Прозвище такое… Так он взял и повесился.

– О, Господи! Из-за чего? Несчастная любовь?

– Рыбе было за тридцать. Его картины не продавались.

– Хорошие картины?

– Не очень. Сейчас он работает корректором.

– Кто?! – вскричал я.

– Рыба. Его удалось спасти. Сосед явился к нему за папиросами…

– Надо, – говорю, – выбираться.

Мелко ступая, я приблизился к чердачному окошку. Распахнул его. Протянул девушке руку:

– Осторожно!

Таня легко скользнула в оконный проем. Я последовал за ней. На чердаке было темно и пыльно. Мы перешагивали через обернутые войлоком трубы. Нагибались под бельевыми веревками. Достигнув черной лестницы, спустились вниз. Затем проходными дворами вышли к стоянке такси.

Шел дождь, и я подумал: вот она, петербургская литературная традиция. Вся эта хваленая «школа» есть сплошное описание дурной погоды. Весь «матовый блеск ее стиля» – асфальт после дождя…

Затем я спросил:

– Как там ваши папа с мамой? Волнуются, наверное?

Уже лет пятнадцать я неизменно задаю симпатичным девушкам этот глупый вопрос. Три из пяти отвечают:

«Я живу одна. Так что волноваться некому…»

Этого-то я и жду. Старая истина гласит: на территории врага сражаться легче…

– Нет у меня родителей, – печально ответила Таня.

Я смутился.

– Простите, – говорю, – за бестактность…

– Они живут в Ялте, – добавила Таня, – папаша – секретарь райкома…

Тут подошла машина.

– Куда ехать? – не оборачиваясь, спросил шофер.

– Дзержинского, восемь.

Водитель недовольно шевельнул плечами:

– Пешком могли дойти.

– Рассчитаемся, – говорю…

Водитель повернулся и отчеканил:

– Благодарствуйте, сударь! Век не забудем такой доброты…

Мы подъехали к Таниному дому. Кирпичный фасад его на метр выдавался из общей шеренги. Четыре широких викторианских окна были соединены перилами.

Водитель развернулся и уехал, сказав:

– Ауф видер зеен…

Пологие ступени вели к тяжелой, обитой брезентом двери…

Тысячу раз я бывал в подобных ситуациях. И тем не менее волновался. Сейчас она поднимется на крыльцо, и я услышу:

«Спасибо, что проводили…»

После этого надо уходить. Топтаться в подъезде – неприлично. Спрашивать – «Не угостите ли чашечкой кофе?» – позор!..

Мой друг Бернович говорил:

«Хорошо идти, когда зовут. Ужасно – когда не зовут. Однако лучше всего, когда зовут, а ты не идешь…»

Таня приоткрыла дверь:

– Спасибо за крышу!

– Знаете, – говорю, – о чем я жалею? Выпивки много осталось… Там, в мастерской…

Одновременно я как будто невзначай шагнул через порог.

– У меня есть вино, – сказала Таня, – я его от брата прячу. Он заходит с бутылкой, а я половину – в шкаф. У него печень больная…

– Вы, – говорю, – меня заинтриговали.

– Я вас понимаю, – сказала Татьяна, – у меня дядя – хронический алкоголик…

Мы сели в лифт. На каждом этаже мигала лампочка. Таня разглядывала свои босоножки. Между прочим, дорогие босоножки с фирменным знаком «Роша»…

За ее спиной я видел написанное мелом ругательство. Хула без адреса. Феномен чистого искусства…

Затем мы тихо, чуть ли не украдкой шли по коридору. Я с шуршанием задевал рукавами обои.

– Какой вы огромный, – шепнула Таня.

– А вы, – говорю, – наблюдательная…

Затем мы оказались в неожиданно просторной комнате. Я увидел гипсовую Нефертити, заграничный календарь с девицей в розовом бюстгальтере, плакат трансатлантической аэролинии. На письменном столе алели клубки вязальной шерсти…

Таня достала бутылку кагора, яблоко, халву, покоробившийся влажный сыр. Я спросил:

– Где вы работаете?

– В канцелярии ЛИТМО. А вы?

– Я, – говорю, – репортер.

– Журналист?

– Нет, именно репортер. Журналистика – это стиль, идеи, проблемы… А репортер передает факты. Главное для репортера – не солгать. В этом состоит пафос его работы. Максимум стиля для репортера – немота. В ней минимальное количество лжи…

Разговор становился многозначительным.

Я вообще не любил говорить о своих литературных делах. В этом смысле я, что называется, хранил целомудрие. Чуть принижая свою работу, я достигал обратной цели. Так мне казалось…