другое ее увлечение — кулинария, и я охотно верю, что забытая ею рыба (вот досада!) была действительно вкусна.

Если Варя какую заповедь и нарушала, так это — "Не сотвори себе кумира", ибо существа более совершенного, чем Федор Петрович Крюков, она представить себе не могла. Вот уж кто никогда не изменял ему, никогда и помыслить не мог переметнуться в другой лагерь ни из-за раннего вставания, ни из-за трудности маршрута. Всю жизнь величала она его только на «вы» и только по имени-отчеству. Федор Петрович же, тоже не любивший фамильярности, в минуты особого душевного расположения говорил: "Варюша, сделай, пожалуйста, то-то и то-то", — и она млела.

У меня будет еще случай упомянуть о Варе, сейчас же свернем с поляны направо (Льву Михайловичу так и не дали просушиться) и спустимся вниз под горку в котлован, именуемый Одинцовским оврагом. По дну его протекает речушка, которую и речушкой-то, собственно, не назовешь, так — ручеек, и тем не менее, этот ручеек придает всему ландшафту весьма характерный вид, воспроизводя в миниатюре чередование «крутцов» и «плосок», столь типичное для берегов больших наших рек. Так, правый берег ручейка, с которого группа сейчас спускается весьма крут, а левый — полог, травянист и так и манит усталого путника присесть, прилечь, возвести очи свои к небу и, чувствуя близость гор, близость воды, близость вечности, погрузиться в то безмятежное состояние, которое древние греки называли атараксией и ценили превыше всех благ жизни. Одинцовский овраг! Как передать его очарование… Говорят, если ты не видел гробницу Медичи во Флоренции, то много потерял в жизни. Но если ты не посетил Одинцовский овраг, то что толку, что ты видел гробницу Медичи.

Лев Михайлович, кстати говоря, вполне со мной согласен, а он-то уж видел и гробницу Медичи и Notre Dame de Paris и в Лувр входил также запросто, как ты, читатель, в Третьяковскую галерею. Лев Михайлович — краса и гордость группы: профессор, заведующий кафедрой автоматики, мужчина видный, представительный, еще не старый, но уже, конечно, и не юнец (лет так 58), с широкой спиной, большим с горбинкой носом, слегка оттопыренными ушами — чем-то вообще внешностью своей напоминающий лося. Кстати говоря, в компании преферансистов, когда в 50-х годах игра эта вновь вошла в моду его кличка и была — лось. Вот уж поистине — человек, которому можно позавидовать: здоров, бодр, достиг высот в избранной им профессии, удачно женат, имеет прелестную дочь и скоро, видимо, станет не старым еще дедом… объездил весь мир… ну что еще надо?

Но вглядимся поглубже в этого вызывающего зависть человека, auditorum et altera pars (выслушаем и другую сторону)… И в качестве этой altera pars возьмем Олега Моисеевича Барена, который-то уж напрасно ни о ком доброго слова не скажет, и тем самым получим, так сказать, объемное восприятие личности нашего героя, к чему, естественно, и стремится всякий добросовестный автор. Итак… "Эээ, видите ли, милый читатель, когда я говорил, что человек этот прошел путь, довольно, впрочем, обычный, от способного ученого до бездарного администратора, то я, собственно говоря, не имел в виду непосредственно нашего друга Льва Михайловича, хотя, конечно, некоторые ассоциации здесь невольно возникают, тем более, что…", ну и так далее, это уже не существенно — первая ложка дегтя влита.

Винить Льва Михайловича не в чем, просто слишком уж благополучно сложилась его научная карьера. После окончания института был он оставлен в аспирантуре на кафедре, как только защитил кандидатскую диссертацию, получил место доцента, кандидатская диссертация была основой его докторской, защитив ее, становится он профессором, а тут как раз умирает заведующий кафедрой, и кому же, как ни Льву Михайловичу, занять его место.

Течение, можно сказать, само несло его, так что ему нужно было лишь подгребать, да подруливать временами, чтобы объехать тут — мель, там — риф. И течение вынесло его на берег, который многим научным сотрудникам кажется землей обетованной. Такой она, наверное, и была, только Лев Михайлович — человек не без способностей, добрый, с ленцой, совершенно лишенный дара администрировать, принимать решения, заставлять людей делать не то, что они хотят а то, что требуют обстоятельства, почему-то в этом краю "лимонных рощ в цвету" вдруг почувствовал себя крайне неуютно. То пересматривай учебные программы, разрешай конфликты между перессорившимися сотрудниками кафедры, то проводи сокращения, то посылай студентов на уборку овощей; сегодня — заседание в деканате, завтра — ректор срочно созывает всех заведующих кафедрами. А сил-то не так уж много, а время-то уходит.

Конечно, почестей и знаков внимания много: он — член ряда ученых советов, член проблемных комиссий, член редколлегии ведущих журналов (хотя в члены-корреспонденты Академии наук его, увы, пока еще не избрали), он… да что там говорить… но наука-то идет вперед, и многое из того, чем она живет сегодня знает он только понаслышке. Вот входит он в конференц-зал, где идет научный доклад, ему бы сесть где-нибудь на задний ряд, послушать спокойно, вникнуть, поразмыслить, а ему тут же: "Лев Михайлович, Лев Михайлович, вы куда? Пожалуйста, сюда", — то есть — в президиум, а там разве поразмыслишь. Или, например, организуется съезд. У него материала-то на сообщение еще не набралось, а ему — ведущий доклад, на пленарном заседании.

Дела же кафедры начали все больше отходить на второй, на третий план, и все чаще стал он перепоручать и чтение лекций, и ведение семинаров, и решение организационных вопросов своим подчиненным, более молодым, более энергичным… Перепоручал, но в душе корил себя и за это и за то, что не находит времени для серьезного занятия наукой.

И вот от всего этого свила в душе его гнездо черная птица с пресловутым названием — несоответствие занимаемой должности. И стало ему казаться (может быть, только казаться), что все вокруг, и сотрудники кафедры, в первую очередь, хотя внешне и оказывают положенные знаки внимания, но на самом деле, не принимают его всерьез, думая, вероятно, что зачем, мол, к нему обращаться, когда он ничего толком не знает и ничего по существу не решает.

И не только на работе, но и здесь, в группе, в походе чудилось ему то же пренебрежение и та же насмешка. Вот стоит он на лыжах на вершине Одинцовского оврага. Ему бы сейчас пригнуться чуть-чуть и слететь вниз, вызывая зависть и восторг окружающих, так нет: духа не хватает, колени дрожат, а Таточка уже кричит откуда-то сбоку: "Лева, Лева, поезжай вот здесь, здесь полого, до той березы доедешь, а там можно