В лесной сторожке живет старый лесник. Жена давно умерла. Дети выросли и разъехались. До того, как переселиться в сторожку, он жил неподалеку в деревне. Деревня стояла в лесу, а кругом на много километров раскинулись болота.

Еще мальчишкой лесник часто по весне ходил на соседнее болото, и почти не было случая, чтобы возвращался оттуда без трофея. В ту пору на токовище слеталось множество глухарей: со всех сторон слышалось их тэкэканье. Глухарки с квохтаньем перелетали с дерева на дерево, а молодые глухари, которым еще не исполнился год, не смея принять участие в играх взрослых, тихо сидели на сучьях и лишь иногда, в минуту большого волнения издавали гортанные звуки, похожие на крики осла.

Но с тех пор прошло много времени и многое переменилось в лесу. Болота по большей части осушили, деревня, стоявшая на неплодородной почве, зачахла, а потом и совсем перестала су-ществовать. Вернувшись с войны, лесник поступил работать в лес-ничество и переехал жить в сторожку. Лес порубили, и на месте токовища прошла дорога, соединяющая два районных центра. Глухари почти все перевелись, либо вымерли, либо нашли себе другое пристанище. И только на сосновом островке, оставшемся от бывшего болота, неподалеку от дороги и на границе с огромной вырубкой, поросшей березовым молодняком, каждую весну пел последний глухарь, Глухарь-токовик, в прошлом предводитель всех окрестных глухарей, а теперь всего лишь упрямый старик, не желавший менять свои привычки. Все изменилось вокруг, но остались еще те несколько деревьев, которые в пору расцвета глухариного воеводства были свидетелями его весеннего ликованья. И только к ним тянуло его, только с ними мог разделить он то необычайное волнение, которое охватывало его в предутренние часы в пору, когда снег в лесу уже почти весь растаял, а листья на березе едва зазеленели.

Никто не откликался на его призывы, ни одна глухарка не подлетала к нему, и только лесник такой же старый и одинокий, как и он, сам, каждую весну подкрадывался к дереву, чтобы послушать глухариную песню. Вдвоем встречали они рассвет, и леснику часто казалось, что глухарь знает о его присутствии, ждет его, и что их связывают какие-то непостижимые узы. Словно к ранней обедне спешил лесник на ток, и много воспоминаний оживало в нем под звуки глухариной песни, пока он стоял неподвижно в алом от зари сосновом притворе.

"Последний глухарь " — вот как будет называться этот рас-сказ.

Заквохтала, перелетая с места на место, глухарка. Отец прислушался. Нет, глухарь не поет. Правда, слух стал подводить последние годы, да и слишком уже много звуков в лесу. Пока думал о рассказе, проснулся лес. Проснулся и ликует, приветствуя восход солнца.

Вот оно — начало дня. Вот — он день грядущий. Чем же он будет? Как же пройдет он? Может быть, бессмысленно, пусто и никчемно, так что не жалко будет с ним расстаться, нечем будет его и помянуть. Почему же приход его так многообещающ, так значительно его наступление?

"Последний глухарь, последний глухарь. Там был хоть пос-ледний глухарь, а тут вот за все утро ни один не запел. Может, Афанасий что-нибудь слышал? Едва ли только. Пробегал, небось, всю зарю. Болота ведь тут на много километров, и места, говорят, есть очень топкие".

Отцу вдруг стало как-то не по себе.

"Если бы что-нибудь было, наверняка бы уже выстрелил. Светло ведь уже".

Отец сделал несколько шагов по просеке. "Что-то Антипыч вчера рассказывал? Кто-то из местных ушел прошлой весной на ток, да так до сих пор и не вернулся. Засасывает в момент, крикнуть не успеешь".

Отец уже шагал по просеке к тому месту, где они расстались ночью. Вот как будто и пень тот самый, о который тогда споткнулся. Остановиться бы, послушать. Да нет, что уж тут слушать "Хоп! Хоп!" И дальше по просеке быстрыми шагами. "Хоп! Хоп!"

"Хоп", отозвалось где-то совсем неподалеку. "Хо, Хо, Афанасий. — У отца камень с души свалился. Оказывается он и вправду недалеко ушел. Да вот он, под елкой стоит. Ну, слава богу".

— Как дела Афанасий? Ничего не слышал?.. Да что с тобой? Ванечка, что с тобой?

А на Вани лица нет.

— Это ты нарочно. Ты нарочно его спугнул. Он ведь вот на этой ветке сидел. Вот ведь его по… помет — и Ваня разрыдался.

Отец стоит совсем как потерянный. Не в радость ему ни лес, ни рассвет. Как же это он так? Как же это он так сплоховал? Ведь тысячу раз сам учил, как надо вести себя на току… Старый охотник…

Потом уже, когда оба они успокоились, когда Ваня получил твердое заверение, что без глухаря он отсюда не уедет, когда улыбался сквозь слезы и сердился уже только для виду, обнимал его отец рукой за плечи и говорил, подмигивая:

— Глухарь, ведь он удалец, верно, Афанасий? Как он тебя! Обосрал и улетел. А кто ему в этом помог? Старый папочка.

Тэ-кэ, тэ-кэ, Я делаю еще два шага, еще два. И вот передо мной в просвет светлеющего неба вплывает этот корабль, устрем-ляющийся навстречу дню под парусами чахлого соснового мелколесья. Я прицеливаюсь. Затвор фотоаппарата щелкает "под песню". Значит, удастся сделать еще один, а может быть и не один снимок.

Но разве снимок, даже самый удачный, в состоянии передать то необычайное волнение, которое охватывает охотника, когда затерянный в глубине лесной чащи становится он свидетелем того, как свершает природа одно из своих величайших таинств — рассвет.