– Марианна, у меня сейчас тяжелый период в жизни. Мне навязали игру, в которой я не знаю ни противника, ни правил. Если я проиграю, меня убьют. Я догадываюсь, что тебе стало известно, что я не тот, за кого себя выдаю. Да, я никакой не исследователь русского православия и никакой не регент церковного хора. Я французский коммунист, профессиональный конспиратор. Партия меня послала сюда, чтобы, используя мое русское происхождение и знания из моей молодости, я помог советским товарищам найти кое-какие документы, компрометирующие некоторых великих деятелей российской истории. Советская пропаганда поднимает их сейчас на щит. В частности, Гоголя. С таким заданием я приехал в Рим. И за последние недели все перевернулось. Человек, который должен был передать мне наводки, покончил с собой. Профессора Маркини после нашей встречи зверски замучили. Я тебе рассказывал, но не все. Я провел полдня в управлении криминальной полиции. Я видел труп. Я никому не пожелаю такой участи… У меня никогда не было никаких корыстных мыслей в отношении тебя. И уж тем более я не хотел как-то тебя использовать. Я тебя встретил и влюбился. С первого взгляда. И понятия не имел, насколько серьезно. Только сейчас, когда меня могут убить в любой момент, я понял, что ни за что на свете не хочу тебя терять. Я хочу выжить и жить, чтобы любить тебя. Ты мне нужна. И мне нужна твоя помощь… Я не обманываю тебя.

Глаза Гремина привыкли к полумраку. Марианна казалась мертвенно бледной, осунувшейся и бесконечно усталой. Ее голос прозвучал грустно.

– Друзья моего отца рассказали мне, что ты офицер МГБ и завел роман со мной для прикрытия. Тебя подозревают в убийстве профессора Маркини.

– Я не агент МГБ, – Гремин сделал над собой усилие. – Я не могу быть офицером МГБ по определению. Я француз. Сейчас у русских связи с иностранцами, даже с коммунистами, не поощряются. Они не доверяют никому… А что касается Маркини, меня никто не подозревает в его убийстве. Меня подозревают в том, что наш разговор был как-то связан с пытками. Эти люди хотели что-то выведать от него…

– А какой документ вы ищете?

Гремин пресекся. Возврата назад не было.

– Я должен первым найти документ, свидетельствующий, что Николай Гоголь, великий русский писатель, был некрофилом.

Марианна закурила. Огонек тонкой папироски мерцал слабо, как светлячок.

– И тебе нужна моя помощь?

– Да. У меня очень мало времени, чтобы найти этот документ и нейтрализовать убийц. Может быть, несколько дней, может, от силы пара недель. У меня нет никаких наводок. Я знаю только, что вопреки мнению исследователей такой документ существует. И хранится он у кого-то среди русской эмиграции в Италии.

От напряжения Гремин на мгновение потерял сознание. С ним такое бывало, когда он словно проваливался в тяжелый сон, чтобы очнуться с жуткой головной болью. Его вывели из оцепенения женские губы…

– Любовь моя, тебе нужно поесть и выпить «Брунелло ди Монтальчино». Ты можешь остаться на ночь? Утром я тебя выпущу с черного хода. Мария-Грация болтать не станет. А тетке сейчас не до моей личной жизни. Завтра у меня все спокойно обсудим. Если ты не против, позовем Евгению. Она хоть что-то смыслит в Гоголе. Ты только не грусти…

Марианна смотрела на Гремина и пыталась понять, что все-таки притягивало ее в нем. Он был некрасивый – в том смысле, в каком говорят о мужчине. Он не обладал ни слащавой красотой обольстителя, ни подчеркнуто мужественной, слегка потрепанной красотой бывалого солдата или путешественника с обветренным лицом, прокуренным голосом, грубыми руками. У Гремина не было ничего этого. Чуть выше среднего роста, не крупной кости, хотя с достаточно широкими плечами, темный шатен с довольно тонкими чертами лица… Если бы не спортивность, можно было бы сказать, что у него был вид типичного французского интеллектуала.

Вообще же, конечно, он был француз. Легкий, живой, остроумный, может чуть поверхностный. Хотя остроумный – да. Но с налетом мрачноватости, самоиронии. И внешность его не была по-настоящему французской, глянцеватой. А слегка замутненной. Словно под ней скрывался какой-то тайный опыт, какая-то тайна.

Не зная о русских корнях Гремина, не зная его фамилию, встретив его, было бы невозможно заподозрить, что по крови он стопроцентный русский. Это француз до мозга костей. Русское происхождение не выдавало себя ничем – ни произношением, ни мимикой, ни жестами, ни тем, как он подносил к носу пробку, открыв бутылку, ни тем, как целовал руку женщине. И тем не менее что-то смущало в нем, пока не выяснялось, что он русский. Марианну, истинную итальянку, Гремин привлекал еще и тем, что имел черты, каких не было у итальянцев. В нем напрочь отсутствовала поза, патетика, комедийность.

Ей нравилась любовь к вину, не типичная для итальянцев, которые пили довольно мало. Его способность за столом забыть, что рядом красивая женщина, увлекшись острым разговором на политические темы. Его умение промолчать весь вечер, если было интереснее слушать, – чего никогда, даже под угрозой расстрела, не выдержал бы ни один итальянец.

Он одевался элегантно, но без изыска, без вычурности. Чувствовалось, что он небогат. И, кроме того, сказывалось нынешнее место работы. Все-таки церковь налагала определенные обязательства. Но странно: несмотря на свою бедность, Гремин не ощущал никакого комплекса неполноценности. Ни с Марианной, ни с кружком ее друзей. Так ведут себя люди, глубоко уверенные в своем превосходстве, сознающие, что их нынешняя бедность – цена за их выбор.

Поначалу это раздражало Марианну, привыкшую, что мужчины испытывали потрясение от ее красоты, ее свободного стиля поведения, космополитизма, знания языков, от незримого присутствия ее отца – блестящего европейского дипломата, наконец, от знатности ее рода, восходившего корнями к папе Иннокентию III, от ее богатства… С Греминым ничего такого не наблюдалось. Он словно удивлялся, как это его угораздило влюбиться во взбалмошную девчонку.

А еще – от него исходило постоянное ощущение затаенной опасности.

Они сидели в гостиной у Марианны, в квартире ее отца, которую за время отсутствия родителей Марианна привыкла считать своей. Просторная комната, скорее даже зала. С торцовой стороны, примыкавшей к кухне, размещалась столовая, со стороны, обращенной к отцовскому кабинету, вторгались книжные шкафы, не помещавшиеся в коридорах. Лицом гостиная смотрела на веранду.

Был вечер, и тяжелые шторы укутывали двери и окна. В промежутках между дверями теснились комоды и комодики, уставленные фотографиями в тяжелых серебряных рамках. На фотографиях был запечатлен отец семейства с различными коронованными особами – при вручении верительных грамот и на прочих официальных церемониях. В комнате стояли кресла и диваны. Массивные и порядком пыльные. Стены увешаны картинами. В основном венецианской школы. Специалист сразу выделил бы овальную Мадонну Порденоне и «Ужин в Эммаусе» Пальма иль Веккьо.

Марианна же очень любила мужской портрет, приписываемый Тициану. Хотя хозяин дома был убежден в его подлинности и имел на то авторитетные справки, портрет едва ли принадлежал кисти Тициана. Слишком жестко, психологично были прорисованы черты лица дворянина средних лет, привыкшего с широко открытыми глазами и ясным умом встречать опасность. Недоставало свойственной Тициану небрежности, невнятности, импрессионизма, если угодно. Скорее, работа принадлежала кисти кого-то из его прилежных учеников… Портрет привлекал Марианну своей грустной решительностью и обреченностью…