— Но в конце концов, — сказал он, — вы все же должны признать, что большевики вывели вашу страну из вековой отсталости.

Мне очень не хотелось огорчать ни этого, повторяю, весьма сочувствующего слушателя, ни гостеприимную итальянскую аудиторию в целом, но я все же вынужден был отослать их хотя бы к словарю Вебстера, составленному по западным источникам, из которого следует, что Россия в пресловутом одна тысяча девятьсот тринадцатом году по многим показателям шла впереди Италии.

Мифы, сложившиеся исторически, и мифы, вот уже более шестидесяти лет внедряемые советской пропагандой, только мешают разглядеть сквозь их оптический обман подлинные проблемы современной России, от которых (хотят этого наши недоброжелатели или не хотят) зависит сегодня судьба демократической цивилизации как таковой.

Нам, как, впрочем, и всем другим народам, есть чего стыдиться в своей истории. Нам, разумеется, есть чего (но теперь — уже в отличие от других цивилизованных народов) стыдиться и сегодня. Однако страна, давшая миру в самый, может быть, беспросветный период своего исторического бытия таких людей как Сахаров и Солженицын, Дудко и Буковский, Орлов и Ковалев, девятку на Красной площади в дни оккупации Чехословакии и писателя, демонстрирующего на еврейском митинге в Бабьем Яру, может уверенно смотреть в свое будущее и быть спокойной за свою историю.

1979

Отношение тоталитарных вождей к культуре вообще и к литературе в частности было, за редчайшим исключением, почти всегда однозначным. В творениях свободного человеческого духа они инстинктивно чувствовали смертельную угрозу самому своему существованию. Недаром один из ведущих заправил Третьего рейха любил при случае повторять постулат собственного сочинения: «Когда я слышу слово «культура», моя рука тянется к пистолету».

И в этом советские бонзы мало чем отличались и отличаются от своих германских или итальянских собратьев. Употребляя ультрареволюционную фразеологию и поклоняясь пуританско-пролетарским богам, они, тем не менее, всей своей сущностью отражают глубоко уязвленную социальными комплексами психологию современной им буржуазии.

К примеру, отношение Ленина к литературе было типичным для мелкобуржуазной интеллигенции его времени, из среды которой он вышел и где он сформировался как человек и политик. Ее оракулом, идеологом, законодателем мод и вкусов являлся в ту пору Дмитрий Писарев, популярный критик нигилистического толка, определявший свое литературное кредо с недвусмысленной откровенностью: «Сапоги выше Пушкина!».

При всем своем политическом экстремизме, а может быть, именно поэтому, социальное сословие, породившее Ленина, всегда оставалось крайне консервативным в эстетической области. Его культурный радикализм не заходил дальше передвижников вроде Репина в живописи, Чайковского в музыке и Толстого в литературе. Даже Чехова, как известно, Ленин относил к декадентам.

С годами, и в особенности после прихода к власти, эта эстетическая утилитарность принимала в нем все более и более упрощенные формы, выливаясь подчас в беззастенчивую апологетику насущного примитивизма. Общеизвестна его горячая поддержка рифмованных агиток Демьяна Бедного, грубые выпады против конструктивистов, открытая неприязнь к Маяковскому, по адресу которого (имея в виду его посредственное стихотворение «Прозаседавшиеся») он позволил себе единственный, хотя и весьма сомнительный комплимент: «Не знаю как с точки зрения поэзии, но с точки зрения политики превосходно!».

Однажды, после просмотра выставки ВХУТЕМАСА, Ленин походя обронил кокетливую фразу: «В искусстве я не знаток!» И на своем горчайшем опыте советская художественная интеллигенция вскоре убедилась, что это был первый и последний руководитель партии и правительства, который не считал себя безупречным ценителем муз.

Его наследники не только довели вульгаризаторскую эстетику своего учителя до полного совершенства, но и принялись делать из своих личных оценок организационные и судебные выводы.

И вот уже несостоявшийся стихоплет Сталин берется определять, кто есть «лучший и талантливейший поэт нашей эпохи»; еле-еле барабанящий на фортепьяно Жданов поучает Шостаковича нотной грамоте; придворный паяц Каганович курирует постановки пьес Булгакова в Художественном театре.

В результате их «творческого» вмешательства в культурный процесс десятки и сотни писателей, художников, музыкантов и режиссеров оказываются в конце концов в смертных камерах Лубянки и бесчисленных бараках ГУЛага. Достаточно назвать лишь виднейших из них, чтобы уяснить для себя всю меру злодейств, учиненных чиновными «эстетами»: О. Мандельштам, В. Мейерхольд, И. Бабель, Б. Пильняк, П. Васильев и целый ряд других не менее блистательных имен.

В том же духе продолжали и продолжают действовать на этом поприще их современные наследники: абсолютно безграмотный Хрущев доводит до могилы Пастернака и топчет отечественных нонконформистов, а никогда ничего не читавший в своей жизни, кроме букваря и четвертой главы истории КПСС, Брежнев изгоняет из страны Александра Солженицына.

К сожалению, здесь, на ««просвещенном» Западе, с опозданием на сто лет определенная часть интеллигенции, называющей себя «левой» или «прогрессивной», зеркально повторяет зады русской истории. Оставаясь до мозга костей сугубо мелкобуржуазной, эта интеллигенция обвиняет в буржуазности все подлинное и талантливое, что еще остается в Западной культуре, замещая свою творческую импотенцию примитивной социальной демагогией. Сотни, тысячи книг, пьес, картин и ораторий, место которым в лучшем случае на складе макулатуры, объявляются шедеврами мирового духа и откровением всех времен и народов.

Один из наших самых выдающихся ученых-марксистов в прошлом Александр Зиновьев сказал не так давно в Гренобле: «Я презираю марксизм за его неталантливость!» Мне хотелось бы добавить к этому, что бездарность в современном мире становится еще и смертельно опасной. Не в силах утвердить себя в обществе нормальным способом, бездарность берется за оружие, замещая комплекс неполноценности грязной политической демагогией. Можно себе представить, на что способна бездарность, пришедшая к власти, если уже до этого она не стесняется пытать и убивать заложников и устраивать международные охоты на неугодных ей людей.

Призывая в процессе борьбы за власть к «полному раскрепощению духа», к освобождению от «тотальной цензуры правящего класса», к «расцвету подлинной свободы творчества», они, как только овладевают средствами контроля над обществом, во сто раз превосходят предшественников в искусстве удушения всякого живого слова, мысли, звука.

Стоит только сравнить их дореволюционную демагогию с их послереволюционной практикой, чтобы убедиться в беспредельном лицемерии этих «освободителей рода человеческого». Глядя, как современные вожди тоталитарных стран выраживают «новую культуру» с помощью идеологических кляпов и тюремных наручников, превращая ее в одну из разновидностей текущей пропаганды, невольно посожалеешь о весьма осторожных ножницах царского цензора Никитенко, после которых Гончаров все-таки оставался Гончаровым, а Достоевский — Достоевским.