— Вот и поляне такие же!

— Именно такие.

— Не то что соседи их, древляне!

— Те — зверь-народ!.. Со зверьми живут и сами зверям ничем не уступят!

— Радимичи с вятичами тоже им не уступят!

— И северяне такие же!

— Вся-то страна, кроме полян, на один лад.

— Как они себе жён-то друг у друга умыкают!

— А что?

— Да так сойдутся где-нибудь на лужайке, и тащит себе парень девку, которая понравится... Так потом и живут, у кого их две, у кого их три.

— Вот у полян этого не бывает никогда, все только с одной бабой живут и друг друга ни в чём не обижают!

— А что? Их Киев лучше нашего Новгорода?

— Куда же лучше? Против вашего Новгорода во всей земле славянской другого нет!

— Постойте-ка! — воскликнул тут Руар. — Когда ходил я в Византию, про Киев такой слышал рассказ!

— Давай-давай, послушаем...

В предвкушении интересного все в горнице смолкли.

— Мы вот теперь, норманны, веруем в Одина, вы — в Перуна, а есть народы, хотя бы византийцы, веруют они в неведомого Бога, Который сотворил одним словом Своим и небо, и землю, и всех людей...

— И нас тоже?

— Византийцы говорят, всех! — важно ответил Руар. — Этот неведомый Бог послал на землю Своего Сына, чтобы примирить всех людей между собой, а люди Его взяли да распяли... Вот после Него остались ученики — те, которые первыми Ему поверили, что Он Сын Божий. Эти ученики стали ходить по разным странам и всем про своего Бога говорить. Одни люди им верили, другие нет. Только теперь многие в этого Сына Божьего веруют... Один из учеников, Андреем его ромеи называют, взошёл на те горы, где теперь Киев стоит, оглядел он всё кругом — народу тогда там не было никакого... Но всё-таки этот ученик Бога христиан (так называют тех, кто верует в Сына неведомого Бога), — продолжал Руар, — предсказал, что вера в его Учителя укрепится здесь, и встанет тут город великий.

— И я слышал про христианского Бога! — вдруг возвысил голос Стемид, осушивший уже не одну стопу вина. — Не могу я только допустить, чтобы врагам, как Он приказывает, прощать можно! Месть, беспощадная месть — вот сладкое чувство, данное нам богами. С ним никакое сравниться не может. Ни один норманн не простит врагу обиды. И я не прощу, ничего не прощу вашему старому козлу Велемиру.

Эта неожиданная речь прервала мирную беседу. Со всех сторон посыпались вопросы. В ответ на них Стемид рассказал, что он явился на Перынь к Велемиру-жрецу требовать выдачи старого своего приятеля Рулава, исчезнувшего после посещения жрецов, распустивших слух, будто он утонул, возвращаясь один поздней ночью по быстрому Волхову в Новгород. Стемид не поверил этому рассказу, стал требовать у старого жреца отчёт. Тот же, оскорбив его, приказал схватить. Норманн, обладавший немалой физической силой, вырвался из рук уцепившихся было за него прислужников жреца и, спасаясь, кинулся в Волхов, надеясь выплыть.

— В море было тонул — но спасся. А тут бы конец мне пришёл, кабы не один славянский юноша... какой-то Святогор по имени... — рассказывал Стемид.

— Святогор! — воскликнул Гостомысл. — Уж не сын ли это моего покойного брата?

— Может быть, и он. Позови-ка молодца. Отблагодарю его при всех, — просил Стемид.

Гостомысл трижды ударил в ладоши. Явился слуга. Ему отдано было приказание отыскать немедленно Святогора и привести к дяде.

Пока искали молодца, разговор вернулся к прежней теме.

В пылу его норманны, осушившие уже немало кубков со старым мёдом, расхвастались своим происхождением.

— Все скандинавы прямо от небожителей происходят! — объявил во всеуслышанье Руар.

— Будто? Как же это так? — усомнились новгородцы.

— Так. Все свободные скандинавы возводят свой род к лучезарному Одину!

Эти слова были встречены недоверием новгородских мужей.

Сами они, не очень ещё давно вышедшие из первобытного состояния, никогда над своим происхождением не задумывались. Подобные отвлечённые вопросы никогда не интересовали наших предков, точно так же, как и теперь мало интересуют их потомков. Поэтому слова Руара в одно и то же время и произвели впечатление на собравшихся у Гостомысла новгородских мужей, и возбудили в них любопытство, к которому примешивалась немалая доля недоверия.

После продолжительных уговариваний удовлетворить любопытство новгородских мужей решился словоохотливый Инглот.

Он, как заправский бард, пересказал содержание одной из самых поэтичных саг Скандинавии, в которой передавалось древнее предание о происхождении земли и населяющих её людей.

Читатель, может быть, не посетует, если и мы приведём её на следующих страницах...

ыло такое время, — говорил Инглот, — когда не было совсем земли, на которой мы живём, которая нас носит и питает... Смертному не исчислить, не понять, когда это было... Но знаю я, а со мной и все скандинавы, что в то время, когда не было земли, её место занимал безобразный свирепый великан Имир, вечно враждовавший с всеобщим отцом, источником света и всего живого Альфадуром.

Ужасен был враг Альфадура, безобразный Имир. Из смеси мрака и света, воды и огня, холода и жары произошёл он. И жил он, вечно враждуя с небом, пока наконец Альфадур не решил вступить с ним в последнюю решительную борьбу.

Не под силу казалась борьба светлому небожителю. Долго он думал и наконец создал себе двоих помощников — Одина и Локке (солнце и огонь), которым и поручил борьбу с ужасным Имиром.

Один и Локке, в свою очередь, произвели гремящего Тора, и Тор первый вступил в бой с охранявшими Имира великанами мрака.

Долго — бесконечное, непостижимое для смертных время — длилась эта борьба, пока наконец не побеждены оказались великаны, и светлый Один не убил безобразного Имира.

Из тела ужасного великана он, лучезарный, и создал землю... кровь Имира превратилась в моря, из костей его нагромоздились на созданной земле горы, зубы превратились в камни, а волосы в леса; череп Имира покрыл всё собою и образовал свод небесный, который мы поныне видим над собой.

Ничто не пропало из безобразного существа... Даже мозг Имира, брошенный в воздух, превратился в облака.

Так создалась земля.

Но она была мертва. Никаких признаков жизни не было на ней... Прекрасное создание Одина не удовлетворяло его, и он обратился к светлому Альфадуру с просьбой дать земле жизнь.