Назначили к нам губернатора, раньше при высочайшем дворе был. Ну, известно, надо новому начальству представляться. Допрежь того порасспрошал знающих людей, каково оно собою и как к барашку в бумажке относится. «Строгий! — сказывают знающие люди. — И насчет барашка в бумажке никак к нему не подъедешь». «Плохо дело!» — думаю.

— Похоже, Сысой Фомич, и за тобой водились грешки? — спросил Иван Акинфиевич, посмеиваясь и пуская клубы дыма.

Сысой Фомич махнул только рукой:

— Э, Ванюха! Кто богу не грешен, царю не виноват... А все-таки на всякий случай собрал я деньжонок, — продолжал он, — и поехал. Первым делом наведался к правителю канцелярии, приятелю своему. Он мне и открыл секрет. Его превосходительство, говорит, тоже живой человек и не против, отнюдь, но только любит барашка в бумажке получать деликатно. Вручать ему надо в конверте под нумером.

— Каким это нумером? — полюбопытствовал Турчанинов.

— Ну, с цифрой. Чтобы сразу было видно, какая сумма содержится... Облачился я в парадную форму, пошел в церковь, поставил свечку своему святому, преподобному Сысою, помолился от всего сердца и отправился в губернаторский дом. Доложил чиновнику: так и так, явился засвидетельствовать. «Обождите в приемной». Стою, жду... Вот растворились двери, и вышел сам губернатор. Батюшки мои! Аки лев рыкающий, иский проглотити кого. На боку звезда, на шее анненский крест, взор орлиный. Ну как такому конверт дать? Может, неправда все это?.. Оглядел меня с головы до ног да так рявкнул, что в глазах потемнело.

— Что же он рявкнул?

— Нешто упомнишь, что! Душа тогда в пятки ушла... Но тут заметил, что конверт в руке держу. «Что это у тебя?» — «Конверт‑с, в‑ваше...» — «Давай». Взял и в кабинет вернулся. Остался я стоять в приемной, ни жив ни мертв. Пропала моя головушка! Сейчас, думаю, вскроет конверт, увидит, что там вложено, — и загремит: «Ты что, подкупать верного царского слугу? Да как ты осмелился, мерзавец? Да я тебя в бараний рог!..» Явятся два архангела с усищами в аршин, посадят раба божьего в кибитку, зальется колокольчик валдайский — и поминай как звали. Сибирь! Не иначе, как Сибирь. В коленках у меня трясенье, в животе скорбь... Святители-угодники, думаю, преподобный Сысой! Чего же ты, батюшка, свечку-то мою сиротскую принял?..

Иван Акинфиевич слушал, сотрясаясь от смеха.

— По прошествии скорого времени, — продолжал Сысой Фомич, — вышел чиновник: «Его превосходительство просят вас к себе». Иду, а ноги так и подгибаются, так и подгибаются. Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его... Взошел к нему в кабинет, вижу — сидит за столом и никого, окромя нас двоих, нету. Однако, замечаю, ликом теперь не грозен, отнюдь, а светел и вроде даже благостен. Похоже, думаю, клюнуло. А все же еще не смею надеяться. Поманил губернатор меня пальчиком к себе поближе и говорит вполголоса: «Я вижу, ты хороший служака». Ей-богу, так и сказал. Как проговорил он такие слова, сердце во мне, поверите, взыграло. Гаркнул с превеликим усердием: «Рад стараться, ваше превосходительство!» А он поморщился — и мне в ответ: «Тише, дурак!»

— Так и сказал? — переспросил Иван Акинфиевич, утирая платком выступившие от смеха слезы. Софи сидела с каменным лицом.

— Так и сказал, — без тени улыбки подтвердил Сысой Фомич. — «Тише, говорит, дурак!» Вышел из-за стола, подошел вплотную — и так это шепотком: «Ежели будешь держать себя так же хорошо, то и служить тебе будет хорошо. Ежели по своей глупости попадешь в беду по уши, лишь один волос на голове останется сухим — я тебя выручу. Но ежели ты будешь так глуп, что ни одного волоса не останется сухим, — тогда уж пеняй на себя. Вот так. Понял?» — «Понял, ваше превосходительство! Покорнейше благодарим, благодетель вы наш!» С тех пор и зажили мы с начальством в мире и согласии... Нет, что ни говори, а с таким губернатором хорошо было служить. Хороший губернатор.

Иван Акинфиевич захлопал в ладоши.

— Эй, Прошка! — крикнул дремавшему в передней казачку. — Скажи, тот лётр, Фионе: адмиральский час.

Несколько минут спустя, с подносом в руках, вплыла ключница Фиона — дородная, белотелая, улыбчивая, в темном повойнике. На подносе прозрачный, запотевший от холода графинчик, тарелки со всякой закусочной снедью — маринованными грибками, кислой капустой, жареными карасями из перфильевских прудов. Поставив все на стол, Фиона поклонилась барам в пояс и павой уплыла из комнаты.

Иван Акинфиевич предложил было гостю разделить трапезу, но Турчанинов отказался наотрез: премного благодарен, но только что хорошо позавтракал.

— Душенька, — сказал тогда Перфильев дочери, — иди погуляй с Иваном Васильевичем. Покажи, тот лётр, наш парк.

Софи повела гостя в сад.

— Да, Софья Ивановна, лихоимство — наше российское зло, — негромко проговорил Турчанинов после первых минут молчания, когда шли они тенистой липовой аллеей. — Как ни бичуют писатели, воз и ныне там... Конечно, я знал, что мелкое чиновничество наше и полиция живут взятками. Но чтобы губернатор! Это, признаться, для меня новость... И наверно, такой губернатор не один.

Девушка промолчала. Скучен для нее был такой разговор, что ли?

Медленно шли они березовой аллеей, солнечное кружево светотеней скользило по черному военному сюртуку медными пуговицами и по легкому голубому женскому платью.

— Как вам понравилось на бале? — спросил Турчанинов.

Она задумалась на минуту.

— Не знаю, как вам сказать... Конечно, танцы, фейерверк — это чудно. Но как все издевались над этим бедным доктором!

— Дикость российская, — сказал Турчанинов. — Барство дикое, как выразился Пушкин.

Сейчас она что-нибудь скажет о князе Илье, о темной аллее... Но нет, ничего не сказала. Вместо того остановилась у замшелой скамьи, врытой в землю под высокой, старой, раскинувшей лапы елью и предложила:

— Сядем.

Носовым платком Турчанинов смахнул со скамьи каких-то ползающих по ней сцепившихся букашек, красных, с черными разводами на спинках. Софи уселась, расправляя широкие юбки. Иван Васильевич присел рядом, красиво оперся кулаком о колено. Он не знал, с чего начать разговор, молчал в некотором замешательстве.

В воздухе носилась желтая душистая пыльца с ольховых и орешниковых сережек. Березы уже зазеленели нежной молоденькой листвой. Даже старая ель, под которой они сидели, выбросила новые ростки, торчащие, как светло-зеленые