между матерью и дочерью, как поспешно переодевается и прихорашивается перед зеркалом Софи. Вскоре должна появиться в сопровождении сияющей мамаши — пылающая румянцем радостного смущенья, робкая, восемнадцатилетняя, невинная, прелестная... Протянет ему нежную, трепетную ручку и, не в силах поднять глаза, скажет еле слышно: «Я согласна...»

Черт возьми! Эта крошка по-настоящему вскружила ему голову. Вот никогда не думал, когда покидал столицу, что вернется с молоденькой очаровательной женой. Разумеется, с женой, как же может быть иначе?

Правда, тогда в парке произошла у них маленькая размолвка. Впрочем, это пустяки, мелочь. Просто девичье жеманство... Может быть, ему, князю Илье, действительно не следовало бы так быстро переходить в решительную атаку — хо-хо, по-кавалерийски, по-гусарски! — но, в конце концов, это не беда. Пылкая страсть, темперамент, ничего не поделаешь. А женщинам нравится, когда мужчина теряет из-за них голову...

Картинно опираясь на саблю, Кильдей-Девлетов сидел в кресле, нетерпеливо дрожал коленкой и прислушивался, не раздаются ли за дверью легкие приближающиеся шаги. Что-то долго их не слышалось...

Но вот шаги, которых с нетерпением он дожидался, наконец послышались, — нет, не легкие девичьи, а более тяжелые, Натальи Гурьевны. Одной лишь Натальи Гурьевны. Она появилась, и князя Илью неприятно удивили красные пятна у нее на скулах, расстроенный вид.

— Я говорила с моей дочерью. — Она уселась на свое место, избегая глядеть Кильдей-Девлетову в глаза. — Софи благодарит вас, дорогой князь... и вообще очень польщена...

Наталья Гурьевна как бы запнулась и принялась разглаживать оборку платья на сомкнутых коленях. Кильдей-Девлетов глядел выжидающе, несколько сдвинув черные, разросшиеся, как у отца, брови, похлопывал по колену лайковой перчаткой.

— Но ваше предложение было таким для нее неожиданным... Она совсем не думала о замужестве... Ведь девочка только что приехала... Так долго не видела нас, хочет пожить в родительском доме...

Князь Илья выпятил расшитую золотыми шнурами грудь.

— Иными словами, уважаемая Наталья Гурьевна, я, князь Кильдей-Девлетов, получил отказ? — спросил он, выговаривая слова с леденящей отчетливостью.

— О нет, что вы, дорогой князь!.. Такое лестное предложение, что вы! — залепетала Перфильева, совсем уж смешавшись. — Софи только просит дать ей подумать... Завтра она уведомит вас... Она, конечно, согласится...

Кильдей-Девлетов встал, натягивая на правую руку белую перчатку. Ничего не сказал. Прощаясь с хозяйкой, сухим коротким движением согнул и выпрямил шею и, придерживая саблю, твердыми звенящими шагами направился к ожидавшей у подъезда коляске.

* * *

Сжимая пальцами локти, Софи порывисто расхаживала по своей чистенькой, уютной комнатке с узенькой девичьей постелью под белым покрывалом, со старинным, отделанным бронзой, секретером, с изящным столиком, где стояло круглое зеркало, задрапированное кисейкой.

Вошла Наталья Гурьевна, остановилась у порога.

— Уехал князь. Рассердился... Ну что, теперь довольна?

Продолжая ходить от стены к стене, Софи промолчала, только губы сжались.

— Я сказала ему, что ты подумаешь и завтра дашь ответ. Так что думай. — Угроза прозвучала в голосе Натальи Гурьевны.

Бережно расправив складки шелкового платья, она уселась в старинном, с выгнутой спинкой, кресле и заговорила более умиротворенным тоном:

— Не понимаю я тебя. Блестящая партия: молод, красив, богат, князь. Ведь княгиней будешь, дуреха! Счастье само в руки лезет, а она ломается... Ты слышишь меня или не слышишь?

— Слышу, маменька, — отозвалась Софи, глядя мимо матери.

— И не бегай по комнате как угорелая. У меня уж мельканье в глазах. Сядь!.. Училась-училась в пансионе манерам и ничему не выучилась. Только даром деньги на тебя истрачены.

Софи послушно присела на кушетку. Руки ее со сплетенными пальцами лежали на коленях, высокая шея напряженно вытянута. Окаменелое лицо было бледным. Наталья Гурьевна поправила букли на висках.

— А ты знаешь, матушка, как я замуж выходила? Non? Alors ecoute moi[5]. Помню, утром приехал к нам в гости из своего имения твой отец — я тогда еще барышней была. До того был он как-то у нас, — признаться, я на него даже и не обратила особенного внимания. Maman приняла его, как всегда, у себя в гостиной, а я приказала Палашке, горничной моей, поскорее прогладить гридеперлевое платье. Прескверно прогладила, дура, одно только расстройство. Нахлестала я хамке глупую рожу так, что, веришь, ладони вспухли...

Софи не сводила глаз с раскрытого настежь окна, выходившего в сад. Кисейную занавеску пузырило ветром. За ней шумела, трепеща, зелено-золотистая, пронизанная солнцем, листва старого тополя, от которого в комнате всегда была тень.

— Нарядилась я, — продолжала Перфильева, — вышла в залу, села за клавикорды, чтобы успокоиться, и заиграла любимый свой романс, знаешь, этот.

Наталья Гурьевна надтреснутым сопрано пропела вполголоса:

И может быть, мечты мои безумны,

Безумны слезы и тоска.

Не вспомнят там, в столице многошумной,

Что я одна и далека.

— Страх, как мне нравился этот романс — такой чувствительный!.. Сижу играю, чтобы гость слышал, пою тихонечко. Тут выходит из гостиной maman и говорит: «Natalie, ты знаешь, мосье Перфильев делает тебе предложение». А я бросила играть и сказала: «Как вам будет угодно, маменька...» Ainsi nous etions marie avec ton pere...[6] Вот, матушка, как в наше-то время дочки матерям отвечали. — Наталья Гурьевна помолчала минуту, давая дочери возможность глубже продумать назиданье. — А все-таки никак я в толк не возьму: почему ты не хочешь выйти за князя Кильдей-Девлетова? Такая партия!

— А потому, что не желаю, чтобы меня при всем обществе называли дурой дурацкой! — ответила Софи, вся загоревшись. — Потому, что не желаю жить в доме, где людям для потехи выбивают глаза...

— Ты тише, тише, — властно сказала Наталья Гурьевна. — И все-таки дуреха. Да разве здесь будешь жить? Князь Илья тебя в Петербург увезет. Будешь столичной дамой, вращаться в высшем свете. Может, чего доброго, и при дворе...

— Князь Илья сын своего отца, — ответила Софи фразой из какого-то французского романа. — Такой же грубый, жестокий...

Ей представилась темная аллея, куда увел ее князь Илья, вспыхивающие в просветах черной листвы разноцветные праздничные огни, безлюдье... И вдруг испугавшее ее грубое, сильное объятие мужчины, запах вина из горячего рта, бормочущего какие-то воспаленные слова...