Ильзе стирала белье при помощи примитивного старинного приспособления вроде поршня, приводимого в действие вручную, благодаря которому вещи выходили из стирки белоснежными. Карин чуть не сбила ее с ног, бросившись на шею с криком:

– Анжелика говорит, что моя мама шлюха, что она в Риме торгует собой. Это правда? Скажи мне, это правда?

Карин было одиннадцать лет, у нее уже начались месячные, она знала гораздо больше, чем старая Ильзе могла себе представить. И сейчас в ее словах не было обиды ребенка, оскорбленного грубым словом, в них слышалась горечь подростка, желающего знать правду.

– Что это тебе в голову взбрело? – Тетя Ильзе выпустила из рук бельевую доску, вытерла руки, вытащила из кармана фартука табакерку и с наслаждением втянула в себя понюшку табаку.

– Что ты еще можешь сказать! – рассердилась Карин. – Толку от тебя не добьешься.

Смысл некоторых слов она понимала лишь отчасти, но интуитивно догадывалась, в чем состоит правда о ее матери, и это причиняло ей боль, к тому же единственный человек, которому она доверяла, не мог ей ничего объяснить.

Ильзе тяжелой походкой пересекла лужайку и открыла деревянную калитку, ведущую к коровнику. Она подошла к Рози, непрерывно жующей пестрой корове альпийской породы с набухшим выменем. Неторопливым привычным жестом Ильзе подхватила одной рукой ведро, а другой – деревянную скамеечку, бросив через плечо Карин:

– Пора доить. Делай, что тебе велят.

Старуха и девочка вместе подоили корову, собрав в ведро теплое и густое молоко. Ильзе молчала, Карин ждала ответа.

Вдруг старуха заговорила:

– Твоя мать еще молода, хороша собой, и мужа у нее нет. Здесь, в горах, нет никаких развлечений, кроме сплетен. Твоя мать часто в отъезде. То она здесь, то ее нет. Вот люди и болтают.

– Сестра Арджентина тоже молода, хороша собой, и мужа у нее нет. Но никто не говорит, что она шлюха.

– Но она же монахиня! – ахнула старуха.

– Тетя Ильзе, ты не хочешь сказать мне правду, – Карин была разочарована, ей казалось, что ее предали.

Старуха поставила на место ведро с молоком. Солнце было уже на закате, на небе заблистал лунный серп. Они вошли в дом, и старая женщина заговорила с девочкой, вкладывая в свои слова всю искренность, на какую была способна:

– Твоя мать – женщина темпераментная, – она откинула со лба прядь волос, упавшую на глаза.

– Что значит «темпераментная»? – Вечно у взрослых находились какие-то слова, смысла которых она не понимала.

– Такая, которая любит жизнь.

– Но мы же тоже любим жизнь, тетя Ильзе.

Против этого нечего было возразить. До чего же трудно объяснять некоторые простые вещи!

– Твоя мать любит общество, – она села и притянула к себе Карин. Последние лучи солнца играли на деревянной стене. – Когда твоя мать приехала сюда из Валь-Пустерии, – принялась рассказывать Ильзе, – она была девчонкой, чуть побольше, чем ты сейчас. Но тогда были другие времена. Больше было бедности.

– Почему все всегда говорят, что в прошлом было больше бедности? – с любопытством прервала ее Карин.

– Твоя мать голодала, – не обращая внимания на вопрос, продолжала старуха. – И не только пища была ей нужна, она истосковалась по любви. Она нашла работу в гостинице у Винтерхолеров. А потом выросла, стала красивой девушкой и решила, что случайные встречи с мужчинами – это и есть любовь.

– А на самом деле что такое любовь?

Умеет же эта девчонка поставить ее в неловкое положение!

– Может быть, это сказка, которую мне рассказали много лет назад, – добрые старушечьи глаза улыбнулись далекому воспоминанию.

– Тетя Ильзе, почему мама больше не работает в гостинице у Винтерхолеров?

– Потому что живет в Риме.

– А почему она живет в Риме?

– Не знаю, Schatzi. Она сама как-нибудь тебе расскажет, если захочет.

– Я тебя люблю, тетя Ильзе.

– Конечно, воробушек, – старуха и девочка обнялись с нежностью.

И вот теперь Карин видела свою мать, эту беспокойную и темпераментную женщину, с ее весьма сомнительной по способу выражения любовью к жизни, в объятиях незнакомца на разогретой солнцем июньской траве. И в душе девочки росло и крепло жестокое чувство, имени которого она не знала, больше всего похожее на ненависть.

* * *

В обеденном зале отеля «Вигилийох» ужинали при свечах, заливавших теплым и зыбким светом белоснежные скатерти. Посетители обменивались улыбками, официанты и девушки в тирольских костюмах сновали между столиками, обслуживая гостей под звон бокалов и серебряных приборов, под негромкий шум вежливых и веселых голосов. В широких окнах виднелось звездное ночное небо, и вдалеке рисовался величественный силуэт Доломитовых Альп.

Укрытая темнотой, Карин не спускала глаз с окон, жадно впитывая через стекло все это великолепие, казавшееся ей высшим проявлением роскоши. Низкое здание с покатой крышей, вплотную примыкавшее к скале, с длинными деревянными галереями, украшенными цветами, и оконными ставнями с глазком в форме сердца, представлялось Карин таинственным, притягательным и недоступным местом, чем-то вроде замка фей.

После захода солнца никто не мог подняться на гору Сан-Виджилио или спуститься с нее из-за отсутствия дорог: фуникулер служил единственным средством транспорта, преодолевавшим подъем в полторы тысячи метров за семь минут. В восемь вечера он закрывался. Здесь не было автомобилей, мотоциклов, музыкальных автоматов, телевидения и кинематографа, здесь царило одно лишь загадочное и глубокое молчание горных вершин. Среди лесов, за зданием гостиницы, располагалось несколько прекрасных вилл, выстроенных в тирольском стиле, да тут и там были разбросаны старые фермы.

Карин знала все секреты горы Сан-Виджилио и прекрасно умела прятаться. Оставаясь невидимой, она наблюдала за великолепным спектаклем, проходившим по ту сторону широких окон. Она также поняла разницу между наблюдением и подглядыванием, когда наконец заметила свою мать в сопровождении человека, приехавшего с ней из города.

Мартина уже успела сменить наряд; теперь на ней была блузка в цветочек и широкая, бирюзового цвета юбка. Маленькой Карин она представлялась самой элегантной женщиной на свете. На нем был темно-синий клубный пиджак, вигоневые брюки, бежевый хлопковый свитер под горло. На левой руке поблескивал, бросаясь в глаза, перстень с черным плоским камнем. Они обменивались словами и улыбками, на белой скатерти выделялись их сплетенные в счастливом пожатии пальцы. Иногда Мартина оглядывалась по сторонам, словно желая убедиться, что находится именно в том месте, где за много лет до этого была в услужении. Среди состоятельных посетителей, которые могли себе позволить остановиться в отеле «Вигилийох», она выделялась своей красотой.

На подносах подавали крупных форелей с горячим картофелем под соусом из золотистого расплавленного масла и нежного майонеза. У Карин потекли слюнки. Нечасто ей доводилось отведать этого изысканного блюда и, уж конечно, не в такой роскошной обстановке. Она вгляделась в тонкий хрустальный бокал, который ее мать подносила к губам, и увидела в нем отблески золотистого нефрита. Вино имело тот же оттенок, что и Apfelsaft[20], стаканом которого как-то угостил ее Хайни, хозяин гостиницы, за то, что она умудрилась найти в густой траве, на краю бассейна, оброненные им наручные часы.