– Что такое, не нравится? Так помогай. Подмахивай, не лежи бревном иначе толку с тебя? Ни опыта, ни чести. Родишь мне сына, тогда можешь отдыхать.

Импульсивно склонившись, не целую – прикусываю молочно-белые ключицы, покрытые сладковато-пряной испариной, и возбуждение вскипает, накрывая оглушающей лавиной гудящий от противоречий череп. Сквозь пелену слышу своё имя произнесённое прерывистым шёпотом.

– Какая же ты сволочь, Драгош. Ненавижу.

Жёнушка права, но пути назад нет: мы оба сделали свой выбор. И кто-то другой не я, смыкает пальцы на тонкой шее, впечатывая в кожу дурацкий платиновый кулон, из тех, что девочки так любят дарить друг другу в знак вечной дружбы. Почему-то безделушка действует мне на нервы. Всё, что как-либо связанно с Радой – выбешивает.

– Повтори, как ты назвала любимого мужа? – рычу, приостановившись, упиваясь её свистящими хрипами и едким отвращением к самому себе. Заплаканные глаза на миг распахиваются ещё шире, а губы наоборот сжимаются упрямой полоской, отчего я давлю сильнее, ладонью ощущая спазмы её страха. – Запомни: сегодня я сделаю вид, что ты хорошая дочь, а никакая не никчёмная шлюшка, но только попробуй наставить мне рога, и это станет твоим последним промахом. Прибью. Кивни, если поняла.

Дождавшись судорожного кивка, убираю чёрную прядь, налипшую к мокрой щеке, и смежаю веки, чтобы не видеть в её глазах своего отражения. Противно. Рада слабо елозит подо мной, то ли из вредности, то ли от неудобности позы. Шмыгает носом, уткнувшись мне в плечо, тихо скулит, зато больше не пытается вырваться, чем я и пользуюсь, чтобы снова начать вколачиваться резкими глубокими толчками. Ярость слепит так ярко, что притупляет всё остальное: вкус её кожи, ощущения, течение времени. Не чувствуя ничего, ни удовольствия, ни усталости, терзаю обмякшее тело как ненормальный в поисках разрядки, в каждом движении получая только растущее опустошение.

Вскоре где-то на грани сознания отмечаю, что она замолчала. Так даже лучше, когда не слышно ни всхлипов, ни проклятий, но остатки здравого смысла нудят, что всё это не к добру.

Одного взгляда на распластанную подо мной девушку хватает, чтоб в жилах стянуло кровь. На залитом слезами и потом лице в немом удивлении приоткрыты бесцветные губы. Кажется, она не дышит.

Твою ж мать! Так и импотентом недолго остаться.

Инстинктивным порывом скатываюсь с безвольного тела, от души встряхиваю её за плечи, а собственное сердце замирает, будто зажатое между молотом и наковальней: вдохни – расплющит.

Что за...? Ладно, слабая на передок, но чтоб ещё и припадочная?! Дед, за что ж ты со мной так?

– Эй, что с тобой? Ты меня слышишь? – в угаре нервного потрясения, шлёпаю её по щекам, с растущим ужасом констатируя отсутствие реакции. – Рада, чтоб тебя... Очнись!

Какой там. Неестественно запрокинутое лицо белее наволочки.

Тогда я кидаюсь к двери. Никогда со мной такого не было, чтоб партнёрши отключались в самый разгар близости. Случалось, кричали, стонали, молчали, особо продвинутые (или двинутые, тут уж кому как), крыли благим матом, но, чтоб взять и в Нарнию отъехать – такое впервые.

Не глядя, толкаю дверь, та скрипит, но не поддаётся. Ещё бы. Волновался хлеще, чем в свой первый раз, вот и запер на все замки. Тянусь к щеколде, а у самого кровь на руках, и на бедрах, если присмотреться, немного. Чертыхнувшись, прислоняюсь горячим лбом к дубовой глади и под приглушенное шушуканье ждущих снаружи "надзирательниц", пытаюсь собрать в связку расшатанные нервы.

Скот.

Она ж просила. Умоляла. Да толку-то? Лишний раз подстёгивала. А ведь могла смолчать, я б может и не понял. Зря только раздраконила, дура. Не-е-ет, не так. Дурой была, когда в первый раз разменялась. Где сейчас её ёбарь? Что-то не видать на горизонте героев с шашкой наперевес. Присунул и другому отдал. Значит, не считал никогда своей женщиной. И Рада тоже хороша: то ли мозгов нет, то ли девка телу не хозяйка. Угораздило ж связаться. Аж зло берёт, и тут же страх за неё печёнки потрошит.

Потом проклинать себя буду. Всё потом. Сперва помочь ей надо. Рванув к кровати, хватаю сбитое к изножью покрывало и, обернув его вокруг бёдер, возвращаюсь к двери. Олень, попёрся на выход с голым задом. Сейчас бы отмочил.

– Где рубашка? – нетерпеливо протягивает руку Черна. Трясётся вся. Разумеется, выкупа-то за "честь" внученьки содрали, будто у неё плева из золота и нимб мощностью с прожектор.

– Кровь была? – следом мнительно щурится бабушка. Её тоже понять можно, доверие доверием, а получить доказательства как-то понадёжнее будет.

Состояние самой невесты всем до фонаря. Пусть хоть сколько лежит себе на кровати распятая как жаба на уроке биологии, лишь бы не подкачала. Даже жалко становится её, глупую, хорошо край простыни на ноги додумался накинуть.

Ненавижу. Себя. Её. И в особенности искалеченное "нас", от которого теперь вовек не откреститься. Не после того, что здесь случилось.

– Какая рубашка? – изо всех сил пытаюсь обуздать эмоции, но голос всё равно срывается на рык. – Там Рада без сознания лежит, сделайте что-нибудь!

– А ну цыц! Ишь как разорался. Это ты бугай здоровый, хозяйство своё вовремя не приструнил.

Спокойствие Черны вымораживает. Не удивлюсь, если она уже просчитала оптимальные способы содрать с нас неустойку за потерю помощницы. Другими словами – отхватить-таки треклятый особняк. Одуреть у них семейка. Теперь хоть понятно, откуда у внучки хватило наглости до последнего корчить из себя святую. Признаю – повёлся. Даже семьи захотелось: настоящей, крепкой, такой, где будет место уважению. Ага, хрен там. Подстилка.

Видно мелькнуло в моём лице что-то такое, что их поторопило. Черна прикусив язык, первой юркнула в номер, бабушка метнула в меня осуждающий взгляд, но тоже прошла мне за спину, а третья представительница "комиссии" – немая от рождения, зайцем затрусила вслед за ними. Вот и замечательно, пусть делом займутся.

Вид замученной невесты никого не впечатлил. Вместо того чтобы хвататься за голову, бестолково просирая время, Черна заряжает ей пару оплеух, бабуля хватает со столика графин с водой, я же не свожу осоловевших глаз с морщинистой молчуньи. Та, решив не дожидаться, пока Рада очнётся, бойко промокает подобранную с пола рубашку невесты кровью с её бёдер. С ума сойти. Зрелище, конечно, не для посторонних. Находясь под впечатлением, я даже не сразу соображаю, что стоило бы отвернуться и, естественно, тут же попадаю в поле зрения Черны.

– Иди, чего вылупился? – получив доказательства "чистоты" своей внучки, тон её живо обрастает спесивой самоуверенностью. – Ты своё дело сделал. Сходи, лучше приведи себя в порядок.

В душевой долго смотрю на алые потёки, стекающие с исцарапанной спины, и стараюсь не думать о Раде. О том, как она доверчиво жалась лбом к моему плечу, пока я зверем раздирал её изнутри, утоляя собственную ярость. Как тихо подвывала, пряча мокрые ресницы и изо всех сил упираясь мне в бёдра руками. Как лихорадило её мышцы не то от боли, не то от отвращения. Да чего уж – от всего вместе взятого. Не понимаю, что на меня накатило. Вернее, всё я хорошо понимаю. Нашел, кому впаять обиды: на завещание это дурацкое, на брак нежеланный, на тело сочное, которое продолжаю хотеть как оголтелый, несмотря на то, что оно наверняка побывало под гаджо. Свои бы не тронули, не посмели бы.