– Вот! – с важным видом сообщил Оса. – Это Малек! Он вчера тоже на дереве сидел. Место у него, как сами понимаете, похуже моего, с него только часть танцплощадки видна, а про Колизей я уж и не говорю. Зато с него видно беседку и росшие возле нее кусты орешника. Так вот сегодня утром, после всей этой суматохи, Малек мне кое-что рассказал.

– И что рассказал?

Оса растянул губы в хитрющей улыбке.

– А то, что тебе, гражданин начальник, наверняка услышать интересно будет!

Утром прошел дождь, но свежее от этого не стало. Несмотря на распахнутое настежь окно, в кабинете начальника псковской милиции было все так же душно, а цветущая за окошком сирень вызывала не наслаждение, а жуткий зуд в носу. Кроме того, его язва, будь она неладна, в очередной раз дала о себе знать, и Корнев был уверен, что обострение случилось именно из-за того, что его самый несносный подчиненный Пашка Зверев решил устроить очередное гениальное разоблачение, никому при этом ничего заранее не разъяснив. Резь в боку была терпимой, но нудной и острой, поэтому Степан Ефимович то и дело потирал левую часть живота, цедил остывший чай и про себя что есть сил костерил Зверева.

По правую руку от Корнева традиционно восседал Кравцов. Следователя, который также был приглашен на совещание, судя по всему, нисколько не раздражали ни жара, ни ароматы, несущиеся с улицы. Однако Корнев прекрасно понимал, что Кравцов тоже не одобряет столь вызывающее поведение Зверя. Кравцов был хмур и сосредоточен и что-то помечал карандашом в своем кожаном блокнотике и делал вид, что все, что творится в кабинете Корнева, его вроде бы как не касается.

Помимо Корнева и Кравцова, на спектакль «одного актера», как называл сегодняшнее совещание сам Корнев, были приглашены еще двое: только что вернувшийся из очередного отпуска любимчик и правая рука Зверева старший лейтенант Веня Костин и сосед полковника – тренер псковского «Спартака» Егор Митрофанович Лопатин. Веня сидел, откинувшись на спинку стула, постукивал пальцами по столу и не выказывал особого волнения. Корнев же, глядя на молодого опера, лишь скрипел зубами. Степана Ефимовича так и подмывало расспросить этого молодца, который считался в управлении одним из самых перспективных оперативников и являлся учеником и любимчиком Зверева. Степан Ефимович косил на Веню пытливым взглядом, гадая про себя, знает ли этот «дикорастущий»[1] старлей, зачем они тут собрались и что задумал Зверев.

Лопатин устроился у стены. Сегодня он был еще более опрятен, следы похмелья на лице тренера по футболу напрочь отсутствовали. Когда накануне вечером Зверев по телефону попросил Корнева пригласить на эту летучку Лопатина, тот тоже сильно удивился, но возражать не стал и явился послушать то, что, как следовало ожидать, сумел откопать Зверев.

Когда Павел Васильевич, державший в руках небольшой пакет, наконец-то вошел в кабинет, все, кроме Кравцова, вздохнули с облегчением.

– Итак, здравия всем и прочее, прочее, – задорно пробасил Зверев, вынул из пакета два свертка и положил их на стол.

– Да ты никак с подарками явился, – не особо сдерживая раздражение, заявил Корнев.

– Это не подарки, и я не Дед Мороз, да и на улице у нас тоже не тридцать первое декабря! – весело сообщил Зверев.

– Ладно, не умничай. Показывай, что там у тебя, а то мы тут уже запарились совсем, – проворчал Корнев, взял со стола папку и стал обмахиваться ею как веером.

– Хорошо, давайте приступим к делу, – Зверев развернул первый пакет, и все увидели тот самый нож, который недавно Зверев показывал игрокам клуба «Труд». – Итак, товарищ тренер, узнаете этот нож?

Лопатин вздрогнул и нахмурил брови:

– Я же говорю, что не стану давать показания против Мишки!

– А напрасно. Вы ведь хотите помочь своему пареньку…

– Что? Помочь? Хочу ли я помочь?

– Вот именно!

– Ну если так… – Лопатин вопросительно посмотрел на Корнева, тот кивнул. – Да, это тот самый нож, который я подарил Шаману.

– Итак, сомнения в том, что этот нож принадлежит Ярушкину, думаю, ни у кого нет, – подытожил Зверев. – Как и в том, что именно этот нож был обнаружен возле тела Зацепина в луже крови. Более того, именно на этом ноже наши эксперты обнаружили отпечатки пальцев нашего Шамана.

– Вот те раз… Это что же получается? Я хочу сказать, что вы тут такое несете? Вы же сказали, что если я опознаю нож, то помогу Мишке, а сами топите его и топите! Да как же после этого всего…

Зверев сделал жест, призывая обескураженного Лопатина замолчать.

– Успокойтесь! И имейте терпение! – Павел Васильевич развернул второй пакет, и все увидели еще один нож, отдаленно напоминающий первый. – А вот второй нож, на котором нет ни следов крови, ни отпечатков Ярушкина. Это уже подтвердили наши эксперты, равно как и то, что на втором ноже есть другие отпечатки – принадлежащие ребенку.

– Тогда зачем ты его нам принес? – спросил Корнев.

– Затем, что у меня есть все основания утверждать, что именно этим, вторым ножом и убили Аркадия Зацепина.

– Хочешь сказать, что Зацепина убил ребенок?

– Нет, не ребенок. Обратите внимание. Оба ножа имеют примерно одинаковую длину лезвия и оба «самоделки». Эксперты подтвердили, что данный нож по своим параметрам мог бы оставить такую же рану, какую мы обнаружили на теле убитого футболиста.

– Это понятно. А теперь говори, где ты взял этот нож и почему считаешь, что именно этот нож является орудием убийства?

– Объясню. Только сначала я хочу вас кое с кем познакомить.

Зверев подошел к двери и впустил в кабинет мальчишку лет тринадцати в синей футболке и шортах.

– Знакомьтесь – это Ленька Цугаев, он же Малек!

Мальчишка с высокомерным видом оглядел присутствующих и без приглашения развалился на кожаном диванчике как раз под портретом Сталина.

– Меня ты представил, дядя Паша, а корешей своих чего же не назвал! Кто они такие? Давай уже, говори, кто тут у вас за пахана? – Малек высморкался в пальцы и вытер их о диван.

Брови Корнева поползли вверх.

– Ты кого мне сюда привел?

Малек тем временем, нисколько не испугавшись, указал на Корнева пальцем.

– Я так и подумал, что этот! Вон как щеки дует, сразу видно, важная птица.

Зверев подошел к Мальку и отвесил ему подзатыльник:

– А ну не борзей! Если и впрямь хочешь Шаману помочь, говори дело, а не демонстрируй нам свое дурное воспитание…

– Че это оно дурное?

– Цыц! Кому говорят!

– Цыц-цыц… Будешь меня бить, я могу и обидеться. А еще часы не отдам.