Мать читала книги при любой возможности. Не раз после длинного дня, заполненного разнообразными хлопотами, она читала допоздна, вызывая упреки отца, который считал любовь к книгам фанаберией. Сам он не прочитал ни одной.

Раз в неделю, чаще всего в субботу, мы ходили в библиотеку. До войны она пользовалась огромной популярностью, и немецкий аппарат террора не в состоянии был изъять все книги. Мы привыкли брать от шести до восьми книжек каждую неделю. Именно тогда мать заметила, что я плохо вижу, и купила мне очки.

В апреле 1943 года обнаружились могилы в Катыни[35]. Конечно, мы верили, что палачи — немцы. Так нам хотелось в то время думать — по крайней мере, живущим в центральной Польше. Те, кто жил на востоке, лучше знали нашего второго соседа. Однако это событие потрясло меня по причине, не имеющей ничего общего с загадочными причинами гибели пятнадцати тысяч мужчин в расцвете лет[36]. В Поромбке Ушевской меня с детства кормили рассказами о всяких ужасах. Можно было подумать, что тамошние мои родственники получали удовольствие, пугая детей. Я платил за их удовольствие лихорадкой, ночными страхами и бессонницей. Пока не подрос — потребовалось несколько лет, чтобы забыть картины разлагающихся тел и прочие кошмары.

Постоянно не хватало продуктов. С тем временем можно сравнить только сорок с лишним лет «коммунизма». Каждую субботу мы с отцом отправлялись в деревню, чтобы в воскресенье к вечеру вернуться домой с новыми запасами. Задача наша облегчалась тем, что две семьи, в Боженчине и Поромбке Ушевской, как могли, старались нам помочь. Мы воздерживались от комментариев, только вздыхали. Обычно вставали ранним утром, а зимой — до рассвета. Благодаря почтовым знакомствам отца, нам были обеспечены в поезде стоячие места. Пока ехали туда, в голове множились опасения — одно страшней другого, — связанные с обратной дорогой. Что если немцы, устроив оцепление, не дадут нам выйти из поезда? Вдруг будут проверять багаж? Арестуют, посадят в тюрьму, вывезут в Освенцим?

Благополучно высаживаясь в Стерковце или Бядолинах, я испытывал облегчение, которое продолжалось двадцать четыре часа. Иногда его нарушали тревоги иного рода. До Боженчина нужно было шагать два часа без единого привала. До Поромбки Ушевской — не меньше, только в другую сторону. Но на подступах к Поромбке, примерно в километре от цели, стоял кабак Я заранее знал, что произойдет. Помявшись, отец говорил мне: «Ну, мы уже дома. Я тут улажу кое-что в магазине, а ты иди. Если спросят, скажи: скоро приду». И приходил — на другой день.

Июнь 1943-го. Я перешел в следующий класс. Пришло письмо от тети Нюси с приглашением в Жмигруд. Ее муж Юлиуш получил там работу на молокозаводе. Мы с мамой и сестрой поехали туда, а отец, как всегда, остался в Кракове, на почте. Поезд двигался на юго-восток, по долинам и лесистым холмам. В Ясле нас ждала пролетка, и остаток пути мы проделали на лошадях.

В Боженчине и даже в Поромбке присутствие старейшин семьи — деда и бабки — немного сковывало меня. В Жмигруде были только мама и тетя Нюся, дядя Юлиуш почти не в счет — он уходил утром и возвращался к вечеру. Были еще дети. Но даже в маленькой квартире — всего лишь комната и кухня — у меня возникало ощущение простора и свободы. Я завел знакомство с соседским мальчиком и внимательно читал «Адлер» — откуда этот журнал взялся, не помню, — хотя и не знал немецкого. И вообще впервые за два месяца каникул я расслабился, перевел дух и даже испытывал радость.

После возвращения с каникул начались проблемы. Мы получили приказ в кратчайший срок покинуть дом на Келецкой, 28, и переехать в Подгуже. О выселениях, в том числе из Оседля, мы уже слышали и раньше, но до последней минуты тешили себя надеждой, что нас это, может быть, не коснется. Увы, коснулось.

В Подгуже мы переезжали в спешке хмурым ноябрьским днем. Все наши пожитки были свалены в кучу как попало, возчик сидел сверху, лошадь еле тянула, а мы с матерью шагали рядом. Начало смеркаться. Напоминаю: происходило это во время войны, когда действовал (с 1 сентября 1939 года и до 8 мая 1945-го) комендантский час. Это означало, что во всем городе с сумерек до самого рассвета не мог блеснуть ни один огонек — при малейшем нарушении стреляли по окнам без предупреждения. Нам не разрешили предварительно осмотреть новое место жительства, только дали адрес, и мы приближались к цели с растущим беспокойством.

Мы уже знали, что все евреи там уничтожены, и мысль о том, что нам предстоит поселиться в месте, еще не остывшем от прежних его обитателей, рождало в нас суеверный страх[37].

Подгуже было почти пустым. Новые жители только прибывали, а прежние исчезли бесследно. Мы узнали, что между новыми, живыми, и прежними, исчезнувшими навсегда, здесь побывала команда из Baudienst[38]. Этим насильно рекрутированным парням приказали привести помещения в более или менее жилой вид.

Все оказалось хуже, чем мы думали Вдоль Вислы, от Третьего моста до Подгужского рынка, тянулись мелкие фабрики и мастерские. Там и находилось наше жилище. В дом попадали через сени и налево, по винтовой лестнице, поднимались на плоскую крышу гаража. Отсюда ступеньки снова вели наверх, направо. Тут стена, огражденная узкими перилами, внезапно заканчивалась. Перегнувшись через перила, можно было увидеть внизу, перед гаражом, мостовую. Сделав полоборота влево, мы упирались в узкую дверь. Открыв ее, входили в маленькую комнатку с одним окном. За следующей дверью нас ждала такая же маленькая кухня. За окном — сплошная серая стена, расстояние до нее не превышало двух метров. В кухне было почти темно. Даже днем приходилось зажигать свет. Выглянув из кухонного окна, я видел двухэтажный колодец двора, заваленного хламом неизвестного происхождения.

Прошу простить мне эти подробности — они навсегда застряли в моей памяти. Этот путь — от школы до двери нашей комнаты — я проделывал ежедневно с ноября 1943 года до освобождения. Точнее, до конца июня 1944 года, то есть до отъезда на летние каникулы в Боженчин.