была счастлива! Она улыбалась и топала ногами. Она вела себя так, как будто то, что она жива, – это очевидность. Может быть, она все-таки не собирается себя убивать! Она спросила, чем я занимаюсь. Просто сижу на лестнице?

– А еще пишу и думаю, – сказала я.

– Пойдем, – сказала она. Она стащила меня с лестницы. Она меня обняла. Она спросила, не плакала ли я.

– Разумеется, нет! – сказала я. – А ты?

Она рассмеялась, а потом бац! – взяла меня за руку. Мы оказались за дверью.

– Критическое вмешательство! – закричала она. Я огляделась проверить, не слышал ли ее кто-нибудь. Курящий парень по соседству улыбнулся. Он начал петь песню, которую всегда поет: «Они пытались заставить меня поехать в рехаб, детка, а я сказала „нет, нет, нет“»[23]. Мы с мамой все шли и шли. Мы миновали полицейского, припарковавшегося со стороны Уолнат-стрит. Я велела ей ничего не делать и ничего не говорить. Она сказала:

– Нет, нет, нет, не буду, – но веришь или нет, она все-таки кое-что сделала, уж не знаю что, но полицейский улыбнулся и кивнул, типа «окей, сумасшедшая мамаша». Мама могла бы написать свою собственную книгу по воспитанию детей, если все, что для этого нужно, – это разочаровывать их, чтобы они привыкали к реальности. Затем мы прошли через парк, мимо собак на площадке для свободного выгула, затем обошли рынок под открытым небом, где купили печенье, а затем спустились к озеру, где купили хот-доги, а потом двинулись обратно мимо кафешки с роти, около которой толпился народ, и прошли всю дорогу до центра города, где купили блинчики с нутеллой. В основном говорила мама. Она хотела рассказать мне кое-что о себе. Она хотела, чтобы я знала, что она не собирается себя убивать.

– Это бабуля велела тебе так сказать? – спросила я.

– Не совсем, – сказала она. – Но она сказала мне, что ты переживаешь об этом.

– А ты собираешься? – спросила я ее.

– Собираюсь себя убить? – переспросила она. Я не кивнула и ничего не ответила. Я не хотела об этом говорить. Я просто хотела, чтобы она сказала «нет».

– Нет! – сказала она. – Никогда. Ну, может, когда я состарюсь и буду испытывать ужасную боль, которой не видно конца.

– В смысле как бабуля? – и вот я опять забеспокоилась! Бабуля убьет себя!

– Нет! – сказала мама. – Это не в ее стиле.

– Она собирается выбрать ассистированный суицид, – сказала я. – Как и все ее друзья.

– Послушай. Люди умирают.

Я вздохнула и подалась вперед.

– Я знаю! Я уже знаю это!

Мама заговорила о борьбе. Она сказала, что если не будет бороться, то умрет. И что ей приходится бороться, чтобы чувствовать себя живой и находиться в равновесии. Поэтому она постоянно борется. Она сказала, что мы все бойцы, вся наша семья. Даже мертвые. Они боролись упорнее всех. Она сказала, что иногда чувствует, словно дедушка и тетя Момо ее преследуют. Она размышляла об их последних минутах и секундах, о чем они думали, а затем о том, что их тела разлетелись на куски – и что, если они не сразу умерли? Хуже всего то, что они остались в одиночестве. Тетя Момо хотела, чтобы мама писала ей бумажные письма, но мама этого не делала. Она слала только электронные письма. Почему она не писала бумажные письма? Это очередная ее борьба. Она сказала, что заменяет эти образы в своей голове образами меня и Горда, хотя Горда пока не существует. Она сказала, что любую трагедию делает терпимой и нестерпимой одно и то же – то, что жизнь продолжается. Она рассказала мне, что говорит себе такие вещи, как: «Мое страдание – это страдание мира. Моя радость – это радость мира». Она все продолжала и продолжала. Она сказала, что это часть борьбы – говорить себе разные вещи. Пока она шла и говорила, она наклоняла голову в одну сторону и считала до тридцати, а затем наклоняла ее в другую сторону и считала до тридцати. Она сказала, что пытается создать пространство между позвонками.

Мы сидели на скамейке в парке и смотрели, как двое мужчин играют в теннис. Мама сказала, что ненавидит новомодное изобретение под названием мини-теннис. Это когда игроки в теннис разогреваются, подавая мяч туда-сюда на небольшой площадке, а затем постепенно отходят назад, чтобы использовать весь корт. Мама это просто ненавидит.

– Это так плохо выглядит, – сказала она. – Так нелепо. Так робко! Если собираетесь играть в теннис, играйте как следует и как следует разогревайтесь на всем корте.

Мама все время играла в теннис с тетей Момо.

– Вот так надо играть в теннис, – сказала она. – Как мы играли.

Мама сказала, что иногда они с тетей Момо играли в паре с двумя парнями из Лундара. Они были того же возраста, что и тетя Момо. Им было по восемнадцать. Маме было двенадцать. Однажды один из парней пришел на теннисный корт и сказал, что они не смогут играть пара на пару, потому что его партнер в тюрьме. Его остановили за превышение скорости на шоссе номер шесть по пути в Эриксдейл. В его жизни было много стрессов. Наверное, парень сорвался, сказала мама. Он схватил дубинку конного полицейского и ударил его по голове. Потом он украл у него пистолет. Потом он угнал у полицейского его машину без опознавательных знаков. А потом отправился к своей маме.

– Хм, – сказала я.

– Да.

Мама помолчала. Потом сказала:

– Но я понимаю, я понимаю это.

В конце концов тот парень вышел из тюрьмы, и они снова какое-то время играли в парах, пока их всех не… Она пошевелила руками. Не раскидало. Я спросила, друзья ли они по-прежнему, и мама ответила, что да, за исключением того, что она почти уверена, что он умер.

– Тогда как вы можете быть друзьями! – сказала я.

Она возразила, что с мертвыми можно дружить.

– Суив, нам надо принять нашу человечность.

– Давай! – сказала я. (Мама обожает все ненавидеть или принимать.) – Не понимаю, что ты вообще имеешь в виду.

Мама собиралась мне что-то объяснить, но вмешалась судьба, и я была избавлена от необходимости что-либо принимать.

А случилось то, что мы встретили маминого друга-режиссера. Мама сказала:

– О боже, не смотри туда. Убей меня на хер.

Я посмотрела и увидела, что к нам идет какой-то высокий парень. Мама попыталась избежать объятий, но он нагнулся и обнял ее, так что она из вежливости приобняла его меньше чем на секунду и только одной рукой, едва касаясь. Она указала на меня и сказала:

– Это