На прошлой неделе вы мне сказали, что это на меня не похоже. Однако нет, доктор Ходжес: похоже, и даже очень.

Не думать об этом.

Я шла по гулким коридорам, мои каблуки громко стучали. И этот запах! Доктор Ходжес, вам, конечно, знаком этот запах вареной картошки, от которого начинает щекотать в носу при первом же воспоминании о больнице. Я отгоняла от себя плохо одетых призраков прошлых больничных визитов, сосредоточивалась на Алисе, удивлялась, неужели она все еще думает, что сейчас девяносто восьмой год, и если да, то на что это может быть похоже. Я могла сравнить это только с одним случаем: подростком я ужасно напилась на двадцать первом дне рождения одного молодого человека, встала и произнесла замысловатый тост в честь виновника торжества, с которым до этого не была даже знакома. Утром у меня не осталось никаких, даже самых смутных воспоминаний о том, что было накануне. По-моему, в ту мою речь у меня затесалось слово «нехватка», и это меня беспокоило, потому что на трезвую голову я никогда ничего похожего не произносила вслух и даже не совсем представляла себе, что бы это значило. Потом я уже никогда так не напивалась. Я бдительно контролирую себя, чтобы не позволить никому покатываться со смеху, рассказывая мне же о том, что я делала.

Если я не могу позволить себе терять два часа собственной памяти, представляете, каково потерять десять лет?

Пока я искала палату Алисы, мне вдруг вспомнилось, как мама, Фрэнни и я, хихикая от радостного волнения, точно как то семейство в лифте, почти бежали по коридорам другой больницы и искали палату Алисы в тот день, когда на свет появилась Мадисон. Вдалеке мы случайно заметили спину Ника, хором позвали его, он обернулся и, дожидаясь нас, кругами забегал на месте, потрясая в воздухе сжатыми в один кулак ладонями, как Рокки. Фрэнни прочувствованно сказала: «Какой же чудак!» А я тогда встречалась с одним градостроителем, который относился ко мне покровительственно, свысока, и в тот же день решила с ним порвать: ведь его Фрэнни точно никогда не назвала бы чудаком.

Если эти десять лет совершенно выпали из памяти Алисы, то она, значит, не помнит ни того дня, ни Мадисон в грудном возрасте. Она не помнит, как они все вместе ели из жестяной коробки конфеты «Кволити-стрит», когда пришел педиатр, чтобы проверить Мадисон. Он вертел ее туда-сюда, держал на руке с привычной уверенностью, как баскетболист, играющий с мячом, Алиса и Ник одновременно кричали: «Осторожно!» – мы все смеялись, педиатр улыбался и говорил: «Замечательная у вас дочка, что называется, на сто баллов». Мы все захлопали в ладоши, веселыми криками поздравили Мадисон с ее первой высокой оценкой, а врач аккуратно завернул ее в белое одеяльце, как в пакетик для рыбы с жареной картошкой, и с поклоном передал Алисе.

До меня наконец начало доходить, как много всего случилось с Алисой за последние десять лет. Вот и ее палата. Заглянув через стекло двери, я увидела, что она сидит, опираясь на подушки и положив руки на колени, в отгороженном шторами закутке и смотрит прямо перед собой. Ни единого цветного пятна. На ней белый больничный халат, под спиной белая подушка, на голове – белая эластичная повязка, и даже лицо белое, как у покойницы. Такое спокойствие для Алисы очень необычно; движения у нее быстрые, резкие. Она может одновременно писать эсэмэску, крутить на пальце связку автомобильных ключей, держать одного из детей за локоть и строго его отчитывать. Она вечно занята, занята, занята.

Десять лет назад она была совсем не такая. По воскресеньям они с Ником поднимались не раньше полудня. «Когда уж они удосужатся отремонтировать свою домину…» – точно старухи, ворчали мама, Фрэнни и я.

Она не сразу меня заметила, а когда я подошла ближе, она моргнула. Глаза на бледном лице казались огромными, ярко-синими, а самое главное, она смотрела на меня по-другому, но знакомо. Не знаю, как лучше описать это, но тут меня посетила странная мысль: «Ты вернулась».

Доктор Ходжес, хотите знать, что она сразу же сказала мне?

Она сказала: «Ой, Либби, что это с тобой?»

Я ведь говорила вам, что это хорошо меня определяет.

А может быть, все дело в морщинках.

Наконец Алису перевели в палату, выдали больничный халат и дистанционное управление для телевизора. Женщина вкатила тележку с чашкой жидкого чая и четырьмя крошечными сэндвичами с ветчиной и сыром. Медсестра оказалась права: после чая и сэндвичей ей стало лучше, вот только гигантский провал, зияющий в памяти, они так и не сумели восстановить.

Когда из мобильника раздался голос Элизабет, это было похоже на то, как она звонила домой из той кошмарной поездки по Европе, которую совершила в девятнадцать лет. Тогда она старалась представить себя совсем другой – этакой бесстрашной одиночкой, человеком, который в состоянии днями напролет лазить по соборам и руинам, а по вечерам в молодежных хостелах болтать с пьяными парнями из Брисбена, хотя на самом деле ей страшно хотелось домой, было очень одиноко и скучно, а расписание поездов представлялось неразрешимой загадкой. От голоса Элизабет, четкого, ясно слышного с помощью телефонного аппарата на другом конце света, Алисе становилось спокойно до того, что подгибались колени, она прижималась лбом к стеклу и думала: «Все правильно, я настоящая».

– Сейчас моя сестра придет, – завершив разговор, сказала она женщине в униформе, будто оказывая ей доверие, как достойному человеку, который знаком с твоей семьей.

Но когда Элизабет первый раз подошла к кровати, Алиса вообще не узнала ее. Она смутно предполагала, что эта женщина в бежевом костюме, солнцезащитных очках и с развевающимися светлыми волосами до плеч должна быть, наверное, администратором этой больницы и пришла по своим делам, но потом в ее прямой осанке ей почудилось нечто от Элизабет, словно всем своим видом она говорила: «Попробуй тронь!»

Это был настоящий шок. Казалось, за один вечер Элизабет успела изрядно поправиться. У нее всегда было сильное, подтянутое спортивное тело, потому что она усердно занималась греблей, бегала трусцой, постоянно увлекалась еще каким-нибудь спортом. Сейчас она была не то чтобы толстой, но заметно шире, рыхлее и с более пышным бюстом; это была как бы увеличенная версия, словно ее надули, как игрушку для бассейна. Алиса подумала, что ей это точно не понравится. В вопросах питания Элизабет выказывала поистине железную волю и так решительно отвергала даже самый маленький кусочек торта со взбитыми сливками и фруктами, словно ей предлагали наркотик. Раз, когда Ник, Алиса и Элизабет отправились на выходные за город, Элизабет не пожалела времени на самое дотошное изучение информации о составе продукта на баночке с йогуртом, бросив им мрачно: «С йогуртом шутки плохи». Каждый раз после этого, когда Ник и Алиса ели йогурт, кто-нибудь из них обязательно вспоминал это «шутки плохи».

Когда женщина приблизилась и яркий свет прикроватной лампы осветил ее лицо, Алиса заметила вокруг рта Элизабет тонкую паутинку морщин. Точно такие же морщинки залегли во внешних уголках глаз, за стеклами элегантных очков. Глаза у Элизабет были большие, светло-голубые, с темными, как у Алисы, ресницами – они унаследовали их от отца. Эти глаза заслужили немало комплиментов, но теперь казались меньше и бледнее, как будто с них постепенно смывался цвет.