Не существует Бога без человечества.

Я по-прежнему не верю ни в то ни в другое.

С тех пор как умер Призрак, я поклоняюсь Его духу. Разговариваю с Ним и считаю, что Он меня слышит. Я верю в это не благодаря усилию воображения, тем более ума, а задействуя другую способность, относящуюся к “неразуму”, как можно было бы это назвать.

Считаете, я говорю сама с собой?

Может быть. Как святые, кстати, те, которые при этом хвастались, что разговаривают с Богом.

Я менее самонадеянна. Говорю сама с собой, считая, что разговариваю с нежной душой собаки. В любом случае это разговоры, которые идут мне на пользу.

Ha стене в гостиной висела акварель – группа танцующих мукубалов. Луду была знакома с автором, художником по имени Албану Невеш-и-Соуза, веселым занятным парнем, старым другом ее зятя. Поначалу она ненавидела эту картину. Ей виделось в ней то, что страшило ее в Анголе: празднующие что-то дикари, эта их радость, это предвестие счастья – все, что было ей чуждо. Но постепенно, за длинные месяцы молчания и одиночества, ей стали ближе эти фигуры, движущиеся в танце вокруг костра, будто демонстрирующие, что жизнь и вправду заслуживает такого изящества.

Луду сожгла мебель, сожгла сотни книг, сожгла все картины. И только в порыве отчаяния она наконец убрала мукубалов со стены. Когда же собралась выдернуть гвоздь – лишь потому, что торчащий из стены безо всякой надобности гвоздь выглядел бы уродством, – ей вдруг пришла в голову мысль: а что, если на этом кусочке металла держится вся стена? А может, и весь дом. Кто знает, вдруг, выдрав гвоздь из стены, она обрушит весь город?

Луду оставила гвоздь на месте.

Весь ноябрь был безоблачным. Декабрь тоже. К февралю городской воздух уже изнывал от жажды. Пруд под домом Луду сильно обмелел. Трава сначала потемнела, потом стала ярко-золотистой, почти белой, оглушительное кваканье лягушек по ночам прекратилось. Луду подсчитала оставшиеся бутылки с водой. Совсем немного. Куры, которых она поила грязной водой из бассейна, заболели и передохли. Все. Еще оставались кукуруза и фасоль, но, чтобы их приготовить, требовалась вода, которую приходилось беречь. Снова наступил голод.

Встав как-то на рассвете, еще не стряхнув с себя сон, Луду, пошатываясь, побрела на кухню и увидела на столе хлеб.

– Хлеб!

Не веря глазам, она схватила булку обеими руками.

Понюхала.

Запах хлеба вернул ее в детство: вот они с сестрой на пляже, делят бутерброды. Впившись зубами в булку, она поняла, что плачет, только когда проглотила последний кусок. Дрожа всем телом, она села.

Кто принес мне этот хлеб?

Наверное, забросили в окно.

Она представила себе широкоплечего молодого человека, запускающего булку в небо. Та медленно описывает в воздухе полукруг и падает на стол. Этот человек мог зашвырнуть хлеб со стороны пруда, теперь уже почти высохшего, – например, исполняя какой-нибудь таинственный ритуал, вызывающий дождь. И это был не просто какой-то там колдун, а настоящий чемпион по булкометанию. Расстояние ведь приличное.

В ту ночь Лудовика рано легла спать. Ей приснился посетивший ее ангел.

На следующее утро на кухонном столе она увидела уже шесть булок, банку желе из гуавы и большую бутылку кока-колы. Луду села. Сердце бешено колотилось: к ней кто-то регулярно наведывается. Она поднялась на террасу. В последние месяцы зрение ее становилось все хуже. С наступлением сумерек, когда солнце приближалось к линии горизонта, она передвигалась на ощупь. Луду прошла на правую сторону террасы, смотревшую на глухую стену соседнего здания, что стояло всего в нескольких метрах. Перегнувшись через парапет, она обнаружила, что здание облеплено строительными лесами, вплотную примыкающими к стене дома. Ясно, что в ее жилище проникали именно этим путем.

Спускаясь по лестнице, то ли перенервничав, то ли потеряв ощущение пространства, она оступилась, покачнулась и упала. Очнувшись после обморока, Луду сразу поняла, что сломала левое бедро. “Вот, стало быть, как это произойдет, – подумала она. – Я умру не от загадочной африканской болезни, не от потери интереса к еде и истощения, не погибну от руки грабителя и не потому, что небеса обрушатся мне на голову. Причиной моей смерти станет зловредное действие одного из знаменитых законов физики: два тела притягиваются друг к другу с стой, прямо пропорциональной произведению масс этих тел и обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними”.

Спасла ее скудость массы. Будь она потяжелей килограммов на двадцать, падение оказалось бы губительным. Боль поднималась по ноге, парализуя всю левую часть тела и мешая осмыслить случившееся. Долгое время Луду не двигалась – пока за окном на улицах и площадях ночь, извиваясь удавом, душила в объятиях акации, встречавшиеся ей на пути. Боль рычала, боль кусала. Во рту пересохло. Луду попыталась выплюнуть язык, потому что он был будто бы и не ее вовсе – кусок пробки, застрявший в горле.

Она вспомнила о кока-коле. И о бутылках с водой, что держала в кладовке. Придется проползти до них метров пятнадцать. Вытянув руки и вцепившись в цементный пол, она приподняла тело, ногу ее словно рубанули топором. Луду закричала и тут же испугалась собственного крика.

– Весь дом разбудила, – пробормотала она.

Крик ее и в самом деле разбудил Собу Младшего. Он спал в квартире по соседству, и ему снилась Кианда. Этот сон повторялся уже не первую ночь: он выходит посреди ночи на веранду и смотрит, как в пруду отражается свет. Потом света становится больше, вот это уже радуга, округлая, полная музыки, и тело его делается невесомым.

Обычно Соба просыпался, когда на него начинал надвигаться свет. Но тут он проснулся раньше, потому что свет закричал. Может, это ему показалось и он принял за крик лягушачий гомон и всплески грязи, вдруг слившиеся в единый оглушительный рев. Сев в постели, он почувствовал, что задыхается, а сердце норовит выпрыгнуть из груди. Соба вспомнил, как долгое время жил взаперти, в этой вот комнате. Иногда сюда доносился лай собаки или женский голос, вдалеке напевавший старые песни.

– В этом доме живет привидение, – уверял его Папи Болинго́. – Эта собака, которая лает, но никто ее не видел, что-то вроде призрака. Говорят, она проходит сквозь стены. Тебе стоит быть осторожнее, особенно когда спишь. Она пролезает через стены, лает – гав, гав, гав, – но ты ничего не видишь, только слышишь ее лай. А она потом селится в твоих снах. И сны становятся сплошным лаем. Тут один жилец этажом ниже, Эушта́киу его зовут, как-то раз проснулся утром и слова не может сказать. Только лает. К нему привели известного знахаря, так тот пять дней бился, чтобы вырвать из его головы этот собачий дух вместе с лаем.