Насчёт язычества: любовь может быть только свободной (от партийности, чинов, званий, прочих регламентаций сверху), но «седьмое ноября» – грустный «день календаря».

Чтение подаренной Милкой книжки про буддизм подвигло на такую космогонию: …представим некий «океан» душ, выходящих то и дело на планеты, где они воплощаются в тела. Выйдя из «океана» при рождении человека, душа огибает над «простором воды» дугу, и, завершив земной путь, точно звезда, падает в море. И у каждой души своя траектория: у одной – короткая, у другой – длинная, и своя высшая точка – пик жизни. Тот, кто, выйдя из воды небытия, вскоре плюхнулся обратно в «океан», пожил мало, его высшая точка недалеко над водой. Я иногда думаю, что мой пик находится очень близко к океану, в возрасте шестнадцати лет. Если сравнить с тем, кто проживёт сто лет, то у него пик жизни должен быть пятьдесят. Что-то так горько… А, что, если нынешний год – просто добавка, отсюда и спешка, хоть что-то успеть… «Ещё один звонок и…уезжаю я». Но Милка не дремлет! Она меня затащила к какому-то гипнотизёру, который себя называет экстрасенсом. И он устроил нам медитации по реинкарнации! Это было что-то! Выяснилась отличная перспектива! Моя душа, как и Милкина, как и все души, уже воплощалась на Земле. С моей душой это было давненько. До новой эры в районе Греции (Пелопоннес, Коринф). В жизни нынешней я там никогда не была. Но теперь почти уверена: вернусь.

За эти дни без Кукурузовой я изменилась. Я ощутила непонятную лёгкость (раньше этого не было). Подумала: что это я всё с ней, а не с… Лёкой? Во мне не тонна веса и один, а не множество подбородков. Если волосы распустить, джинсы надеть, маячку молодёжную… Со стыдом от лёгкого предательства созналась: хорошо с ними без Кукурузовой.

…Мы втроём, тёплый вечер, получил звание старшего лейтенанта Эдуард Носырев, наливший узкому кругу офицеров в кабинете главного, откуда Морковников пришёл навеселе. Сам он в таких случаях угощает весь коллектив, магнитофон приносит с Высоцким («Чуть помедленнее, кони»…) Такого я не ждала, столько лет не понимая, что с его стороны расстояние между нами куда больше, чем с моей. Будто смотрели мы с ним в разные оптические прицелы. В тот, в который смотрела я, – близкая видимость. А через его прицел, увы, далековато. Но в эти дни обнаруживаю с трепетом: его оптика различила меня. Поняла я это по необычной для него остроте взгляда, лишённого безразличия. Однажды поглядев на меня, он будто озадачился. Впрочем, может, почудилось.

– Девчонки, я не пьян, у Носырева не напьёшься.

Какой он пьяный, известно: пьяный он ещё более зажатый, чем трезвый. У него даже походка, у пьяного, строго по одной половице, точно по карнизу. Нет, он не пьян нынче, но в чём-то не похож на себя. Вот, например, такое слышу впервые:

– Галка чаю нам заварит, я за пирожными… Кому каких?

Не сразу прошептала: мне эклер, ошарашенная (вместо «Галины Александровны»!) Я-то и раньше называла его без отчества, иной раз «тыкая» (мы почти ровесники). Он раньше никогда. Сердце моё при имени (ну, и что – не литературное произношение, южнорусское «г» мягче северного «взрывного»…) задрожало, признав рассудку вопреки, возрасту и всей моей жизни, что долгое время не носила я имени, и вот вернулось мячом из юности, упавшим в руки долгожданным счастьем. С этого дня валерьянку и пустырник хлестать прекратила: вспомню на сон грядущий: «Гхалка» и скорее засыпаю, чтоб и завтра услышать… Наши чаепития стали, можно сказать, ежевечерними. Нам некуда идти. В нашей стране для простых людей не существует ресторанов и кафе, где можно вечером с удовольствием посидеть в приятной компании. И остаётся неизменное «место встречи» – «спецчасть».

Как-то выходим вдвоём: Лёка не дождалась, пока Морковников поможет мне запереть дверь. То, что Лёка так стремительно выскочила, не удивительно, и раньше замечали. При всей её энергии (впоследствии стал понятен её неестественный источник) скажет: «Не хватает воздуха!» и – на волю, где маки на клумбе сменили астры, более холодные цветы. В коридоре ни души, все разошлись. Наконец, замок поддался. Опечатывая дверь наподобие сейфа, слышу:

– Уволят меня, блин, из армии нaхрен.

Мои пальцы вздрагивают, печать криво. Повернувшись по какой-то игре магнетизма, смотрю в глаза напротив. Недавно купившая туфли на каблуках (волосы уже выкрашены и по плечам), кажусь высокой. Дотрагиваюсь до его погона, будто желая закрепить этот погон на его остром металлическом плече.

– Всё пройдёт, – шёпотом (так только в постели шепчут).

– Инка приедет, и опять, – отвечает также, глядя в пропасть и будто туда его тянет. – Пройдёт, говоришь?

– Да… Серёженька…

Мы вдвоём в безлюдном коридоре. Неожиданно его рука обхватывает меня за спину, сжимаясь на плече:

– Спасибо тебе, только думаю: нет…

К сожалению, любовь поразила обоих, но по-разному: Лёка парила, отплывая от распахнутого на высоте окна, возвращаясь на подоконник, норовя утянуть в полёт любимого. Он летать не умел (может быть, ему было рано летать), он жил на земле, она же была инопланетянкой.

На улице я поскорее села в трамвай. Еду, а будто всё ещё: его рука тяжело лежит на моих худых податливых плечах. Радость непосильная закончилась естественно ночной истерикой, заваркой валерьяновых корений… Как быстро мы прошли коридор! Одна мечта: разлюбит генеральскую дочку, и мы как-нибудь… Пусть в «спецчасти», по пьянке, на столе… Неужели – никогда?

Ехать в отпуск (неизбежное с выходом на работу Кукурузовой) не хотелось. А надо… В дальнюю деревню, вкалывать на свекровкином огромном огороде. Единственная отдушина – с закатом сесть у реки, вспоминая «спецчасть», наши чаепития втроём, шёпот доверительный, руку на плече…

Выйдя на работу, застала тишину.

Не потому, что Кукурузова без меня – мебель. Отношения этих двоих перекочевали в следующую фазу, более закрытую ото всех. Ко мне они переменились. Однажды Лёка, ответив на телефонный звонок, рассеянно пролепетала: «Кукурузову? Пожалуйста…» Заметив, что я не спешу брать трубку из её руки, поправилась: «Ах, простите (извинение предназначалось больше мне, чем абоненту), Кукурузова вышла, здесь есть Клецких, не хотите ли с Клецких поговорить?» Мне показалось: шевелит губами, запоминая, чтоб в следующий раз не перепутать. Общение с ней (да и с ним) превратилось в нервотрепку. Он, мрачный, не спрашивал советов, не нуждался в подсказках. О том, чтоб «Гхалка» и почти объятия – забудь… Значит, не повторится? Никогда? Слово «никогда» звучит, как «смерть»… Посмотрела сбоку на Кукурузову, монотонно бубнящую про Васю, Димку и Наташку, про урожай огурцов, и позавидовала. Ей, наверняка, не снятся такие сны… Опять увидела Морковникова голым, таковым его никогда не видела. Я и своего мужа почти не вижу так в «прозрачной» нашей квартирке с двумя подрастающими детьми за некапитальной стеной. Во сне Серёжа просит, чтоб я сняла платье. Голос, как с Лёкой – ласковый, настойчивый. Дёргаю подол, но выше колен никак не задирается платье: ткань приросла к коже. Просыпаюсь с тоской: не только не увижу наяву мужского тела, но и своего. Никогда.