перед этим ему пришлось испытать противодействие сил, ворвавшихся с эпохой Реформации. Давая отпор этим силам, барокко удалось лучше осознать себя, в то время как готика, инстинктивная и темная, не достигла ясности в познании собственной сущности. Барокко и есть осознавшая себя готика. Бах – вершина европейской музыки – есть чистейшее музыкальное воплощение готического жизнеощущения. Он поистине готический человек, несмотря на свою протестантскую веру. Поэтому он писал не оперы, а произведения о страданиях Христа. Его фуги построены, как соборы XIII века или как системы схоластической мысли.

В художественных течениях, проявившихся в изобразительных искусствах как экспрессионизм, а в литературе – как неоромантизм, самые последние отголоски замирающей готики вплетаются в самые первые звуки новой иоанновской эпохи. Готические скульптуры служили для художников-экспрессионистов образцом, как, например, св. Петр в церкви св. Петра в Муассаке; но одновременно в этом художественном течении задают тон русские – Кандинский[107], Архипенко[108] и др. Так через эпохи перебрасывается мост своеобразного союза, и часто трудно сказать, что является следами старого, а что уже признаками нового.

Чем бесцеремоннее утверждался прометеевский архетип, тем здоровее, производительнее и банальней становился человек: возрастающее трудолюбие при ослабевающей духовности. В конечном счете он становился пруссаком или англосаксом. Духовные науки отошли на задний план, их представители были низведены до роли безмолвных наблюдателей, утративших какое бы то ни было практическое влияние. Из-за этого в духовности, особенно в немецкоязычных странах, появилась аскетическая черта, нечто мечтательное, отчужденное от действительности. Наметившийся в период Реформации разрыв между внутренним миром и светским стал ощущаться еще болезненнее.

Прометеевский человек изо всех сил старается исключить из жизни случай и чудо, разложить иррациональное на осязаемые величины, вырвать у природы ее тайны и тем самым подчинить себе мир. Поэтому он и смотрит на мир как на вычислимый механический предмет, который можно присвоить, решить, подобно арифметической задаче; которым можно управлять, как машиной, руководить, как организацией, – но уже не как на тайну, перед коей молчат. Поэтому прометеевский человек так ценит технику и так презирает религию. В его властных глазах религиозное познание низводится до самой низкой ступеньки знания, из презренного примитивизма которой постепенно выкристаллизовалось сначала метафизическое, а потом и позитивно-техническое мышление. (Таков Гоббс с его естественным порядком наук, позже – Конт[109] с его законом трех стадий развития.) Грядущие века едва ли поймут то, что когда-то жили поколения, которые не только не видели в понятии о Боге величайшее достижение человеческой мысли, но даже стыдились его, а в наступлении атеизма видели процесс духовного раскрепощения. Казалось бы, чем дальше во Вселенную проникает духовный взор человека, тем глубже должно быть его благоговение перед ней. Особенно открытие Коперника[110] должно было бы настроить Европу на смиренный лад. Но вместо того, чтобы осознать свою малость перед грандиозностью открытия, она воспрянула, преисполненная гордыни, – это доказательство того, что человеческие суждения следуют не правилам логики, а всплывают со дна темных, невидимых источников, которые и определяют характер эпохи.

Вместе с религией разрушаются социальные ступени и связи. С тех пор, как Французская революция разрушила прежний сословный порядок, был открыт путь либерализму. Лозунг «laisser faire, laisser passer»[111] – это не возврат к метафизическому восприятию сущности вещей, не страх перед вмешательством человека в ход событий; наоборот: это снятие запрета с противоборства нещадно конкурирующих друг с другом индивидов, характерное для далеко зашедшей стадии разложения общества, – неизбежное следствие «точечного» чувства. Там, где оно утверждается с особым рвением, в конечном счете требуется государство насилия, в котором человеческая масса ищет спасения от хаоса.

Что бы ни стало определяющим в судьбе европейца – экономика, политика или техника, – в любом случае только не божественно-духовное. Он утратил духовное отношение к жизни. Склонный к материальной власти, он подчинился земным силам и стал рабом материи. В таком обличье он и предстает перед нами. Таким, какой он сегодня есть, мы вызываем его на свой суд. Мы не можем принять его самооправдания ссылкой на готическое наследство, которое он же с презрением отбросил. Сегодня в Европе живет прометеевский человек – и никакой другой. Его, неприкрытого мантией готики, а не его предков, противопоставляем мы русскому человеку.

История русской души

В свой начальный период русская душа, как и европейская в эпоху готики, была настроена гармонично. Гармоничным духом веет от древнейшего русского христианства. Православная Церковь в основе своей терпелива. Она отрицает насильственное распространение своего учения и несвободу совести. Свое поведение она меняет только со времен Петра I, когда, подпав под верховную власть мощного государства, она допустила ущемление им своих благородных принципов. Гармония разлита на лице русского священника. Мягкие черты его, волнистые волосы напоминают древние иконы святых. Какая противоположность западным иезуитским головам с их плоскими, строгими, цезаристскими лицами! «Для русского типа святых в целом характерны спокойствие и умеренность всего духовного склада, просветленность и мягкость, духовная трезвость, далекая от экзальтации и истерии, мужество и кротость одновременно» (Арсеньев[112]). Печать гармонии лежит и на старчестве – этом своеобразном и возвышенном явлении, родившемся на русской земле. Киреевский вообще противопоставляет «деловому, почти театральному поведению европейцев, со свойственной им суетливостью, – смиренность, спокойствие, достоинство и внутреннюю гармонию человека, выросшего в традициях Православия». Это чувствуется во всем, в том числе и в молитве. Русский не выходит из себя от умиления, напротив, особое внимание он обращает на сохранение трезвого рассудка и гармоничного состояния духа. Русский Киреевский (1850) стоит ближе к античному греку, нежели к русским нигилистам последних поколений. Он ближе к грекам, нежели весь европейский классицизм эпохи Просвещения. Грек тоже придерживался правила быть сдержанным даже в молитве. Μέτριον νυν ἔπος εὔχου[113] – слышится в молитве Ахилла, взывающего к богам о защите. – Подтверждением того же чувства гармонии является русская иконопись и древнерусская живопись вообще: совершенная по форме Святая Троица Андрея Рублева (1370–1430), творения мастера Дионисия, древнерусское зодчество с его благородным покоем, как церковь Покрова Богородицы на Нерли под Владимиром (1165) или Дмитровский собор во Владимире (1194). Идеальное чувство формы в этом искусстве сразу бросается в глаза. Последним крупным проявлением этой архитектоники был классицизм эпохи Александра I. В том же ряду можно назвать и гармоничные организационные формы древнерусской жизни – свободолюбивые соборные уложения Церкви вплоть до XVII века, свободный политический строй самостоятельных торговых городов – Пскова (на Чудском озере) и Новгорода (на Ильмень-озере). Новгород, с его вольницей, был около 1400 года средоточием русского искусства и