хозяйственной жизни; государство и Церковь служили народу – и это уже в XIII веке. Политическое устройство такого рода можно сравнить с греческим полисом; но оно не выдерживает никакого сравнения с более поздним московским деспотизмом. Киреевский ценил древнюю Киевскую Русь за то, что ее законы образовались органично, исходя из естественных потребностей народной жизни, без принуждения сверху, без кровавой поддержки государства, без противоречий между классами, сословиями и партиями. Там не было «рыцарства», притесняющего крестьян или инородцев, а были «бесчисленные, разбросанные по всей стране общины с определенным правопорядком и со своим вождем, построенные на основе внутренней справедливости, без формализма и деспотизма». И действительно – в то домонгольское время не было царей, но были великие князья, являвшиеся в своей свободной дружине primi inter pares[114]. Одним из первых князей этого государства был Владимир, причисленный Церковью к лику Святых. – Гармонично-греческое в ранней русской душе сказывается и в той тесной связи, которую отцы Восточной Церкви искали с Платоном, в то время как на Западе ориентировались на Аристотеля. Платон даже на более позднюю русскую мысль влиял в такой степени, что один из ведущих философов современности вынужден был признать: «Нам, русским, Платон близок необычайно». Русское чувство гармонии нашло свое наиболее полное выражение в веровании в богочеловечность Христа. Согласно русскому воззрению, это и есть «само сердце христианства» (Булгаков[115]). Прометеевская культура начала с разделения Бога и мира, религии и культуры на два враждующих лагеря. (Лютер: «Князь, конечно, может быть христианином, но он не должен править как христианин. Как личность он, пожалуй, христианин, но должность или княжество к его христианству не имеют никакого отношения»). В противоположность этому богочеловечность Христа является символом самой сокровенной связи между Богом и человеком, между небесным и земным. На Вселенском соборе в Халкидоне (451 г.) был утвержден догмат о Богочеловеке и были отвергнуты учение (Ария) о том, что Христос был просто человеком, и учение (Евтихия) о том, что Он был «только Богом, и ничего в нем не было человеческого». Собор провозгласил: Христос есть одновременно и Бог, и предвечный человек (по прообразу которого был сотворен земной человек, Адам), сын человеческий без греха – понятие, которое сегодняшний европеец уже не может себе представить. Соединенные «две природы в одном и том же Христе, неслиянно, непревращенно, нераздельно, неразлучимо, при этом разница природ не исчезает, а еще более сохраняется особенность каждой природы, и обе сходятся в одно Лицо». Это означает, что вечный Бог и вечный человек (Адам) родственны по сути. Они изначально столь схожи и столь согласованы друг с другом, что смогли срастись во Христе в одно органичное личностное единство. Этой великой идеи твердо придерживалось русское Православие. Она является чистейшим и возвышеннейшим отражением врожденной гармонии в русской душе, глубинным выражением ее вселенского чувства.

Об этой Руси Киевского периода Европа знает так мало, что неудивительны суждения – точнее, предрассудки – как, например, у Шпенглера, о том, что Россия воплощает собой извечную апокалипсическую ненависть к античной культуре. Это совершенно несвойственно русским X–XV веков. При слове «Россия» не следует думать только о Достоевском. Ведь и Пушкин – русский, личность более гармоничная, чем Гете, и своим внутренним спокойствием, своей просветленной эстетикой он гораздо ближе грекам, чем творец «Фауста». У русских тоже была своя готическая эпоха, воплотившая гармоничный архетип, пожалуй, в более чистой форме, чем Запад. Поэтому в Средние века они ощущали свое единство с одинаково настроенными народами Европы, воспринимали себя органической частью западноевропейского христианства, несмотря на церковный раскол 1054 года[116], и прекрасно чувствовали себя в этой общности. До военных стычек с западными соседями тогда не доходило. Судьбоносная проблема – Россия и Европа – тогда не существовала. Душевная общность европейского Востока и Запада позволяла, даже понуждала обоих к политической общности. Индивидуалистическая историография, по своему обыкновению, ошибается и здесь, приписывая развитие этих связей прозорливости отдельных князей или заключению отдельных союзов или договоров. С русской стороны эта тема тоже не всегда находит правильную оценку. Например, защищая политику Петра I, западники, как и Соловьев в своей критике уходящего славянофильства, указывали на то, что и до Петра I киевские великие князья искали связей с Западом. Это верно, но ведь Европа эпохи Петра I была иной, чем в 1200 году. С той Европой Россия была внутренне близка, с Европой же более позднего времени – душевно противоположна.

Первые колебания русского чувства гармонии пришли с юга. Из Византии в русскую душу стал проникать чужеродный ей властный римский дух. С той поры жесткая догматика и пустой формализм стали давить на сердечную, безыскуственную, детскую веру русских. Это противоречие особенно четко проявилось в живописи, в которой наряду с задушевно изображаемым ликом Спасителя стали появляться образы Христа Пантократора, Вседержителя, олицетворяющего не Спасителя человечества, а церковное всемогущество. Столкновение византийского православия с русским благочестием стало роковым для дальнейшего развития Руси. Без этого не могли бы появиться цезарепапизм и государственная церковность, не было бы раскола XV века на православных и староверов, как и фанатичной борьбы революционеров XIX и XX веков против Церкви, связанной с монархией. Без Византии не было бы ни раскольников, ни безбожников[117].

Два других события, определивших духовную судьбу русских, имели место в первой половине XIII столетия: это татарское нашествие на Востоке и германское – на Западе. С татаро-монгольским игом не идет в сравнение никакое другое явление в европейской истории. Оно тяготело над русскими почти два с половиной века (1238–1480), и тем не менее ни в государственном плане, ни в духовном они не погибли, хотя это и нанесло их душе глубокий ущерб, не преодоленный по сей день. Все народы, будучи долго порабощенными, обнаруживают в виде общего признака ущербность правосознания. Испытав слишком много бесправия, они теряют веру в нравственную и практическую ценность права. В то время как человек, обеспеченный правом, настаивает на своем достоинстве, бесправному приходится прибегать к низменным средствам – заискиванию, подкупу, воровству. Тот, кто является постоянным объектом преступления, вынужден защищаться и мстить также посредством преступления. С исчезновением чувства свободы исчезает самоуважение и смысл личной ответственности. Чувство долга может быть только там, где есть защита прав. Рабы лишь отбывают поденщину, но они не выполняют своего долга. Перед ними нет задач, которые поддерживали бы в них человеческое достоинство. С татарским игом в русских появились черты нечестности и раболепия. С тех пор душу русского человека нередко стали омрачать приступы жестокости. Тот, кого долго мучают, непрочь помучить