свет на грустные воспоминания из детства своего великого мужа: «Его неизменно привлекали места, которые он посетил в детстве. Это было тем более удивительно, потому что, как он обычно сообщал мне, когда мы куда-нибудь приезжали, там он вовсе не был счастлив. Возможно, он хотел заменить прежние воспоминания новыми впечатлениями…»

Удалось ли ему это? Во всяком случае, к восемнадцати годам безрадостному детству дома и на отдыхе, унижениям в школе и гимназии определенно наступил конец. С начала нового века Стефан обрел возможность самостоятельно принимать решения.

* * *

«То, что мне предстоит учиться в университете, давно уже было решено на семейном совете. Но на каком факультете?» Посоветовавшись с коллегами и друзьями, родители предложили сделать выбор в пользу юриспруденции или поступить на медицинский факультет, но ни на одном из вариантов особо не настаивали и дали возможность сыну самому взвесить все «за» и «против». «В конце концов, речь шла лишь о том, чтобы поддержать семейную репутацию титулом доктора, безразлично каких наук».

Философия, филология, история литературы, изобразительное искусство, французская поэзия, увлечение автографами – вот основные направления, которые составляли сферу его интересов в отрочестве. Поглощали свободное время целиком, возбуждали и волновали его страстную творческую натуру. До поступления в высшее учебное заведение, в 1896–1897 годах Стефан успел «засветиться» под псевдонимами «Ewald Berger», «Lizzie», «Lisa Braunfeld» и «Stefanie Zweig» в литературно-научном модернистском журнале Мюнхена «Die Gesellschaft». Он вступил в переписку и обменивался литературными идеями с Максимилианом Гарденом и Карлом Эмилем Францозом. Как публицист, поэт, начинающий рецензент нашел на рубеже веков надежный приют сразу в трех изданиях: «Das Literarische Echo», «Deutsche Dichtung» и «Die Zukunft».

Цвейг писал, что, следуя совету Рихарда Демеля, «использовал свое время для переводов, что и теперь считаю лучшей возможностью для молодого поэта глубже и более творчески осознать дух родного языка». В последние два года обучения в гимназии и весь университетский период он будет повышать профессионализм в этой сфере и упражняться в поэтических переводах с французского на немецкий язык произведений Шарля Бодлера, Поля Армана Сильвестра, Поля Верлена, Эмиля Верхарна. Откроет для себя вселенную русских гениев – Тургенева, Аксакова, Гончарова, Максима Горького. На выставках венского Сецессиона заинтересуется работами современных бельгийских художников и скульпторов. Из писателей его увлек Шарль Де Костер, после чего он «целых десять лет напрасно предлагал его “Уленшпигеля” всем немецким издательствам». В эти же годы он зачитывается новеллами шведской сказочницы Сельмы Лагерлеф, высоко ценит статьи критика Вильгельма Бёльше, читает романы Якоба Вассермана.

Пройдет десять лет, и о книгах противника сионизма Вассермана молодой критик Цвейг напишет («Neue Rundschau», август 1912 года): «Углубившись в книги Вассермана, можно даже по первым его работам понять, как болезненно страдал он из-за врожденной двойственности, можно почувствовать его страстное желание найти непосредственного человека. В его книгах мы увидим высший образец жизни чистого, прямодушного человека (подобного князю Мышкину у Достоевского), просто, без комплексов думающего, не подавленного чувственностью, не угнетенного логическими построениями. Во всех образах Вассермана прослеживается эта исполненная страстного ожидания идея освобождения, противопоставления себя миру без оружия, постижение мира без какого-либо посредничества»{75}.

Своевременный совет Демеля о пользе и важности переводов приведет Цвейга к мысли – «ибо в этом скромном содействии высокому искусству я впервые ощутил уверенность, что делаю нечто действительно нужное», – переводить на немецкий язык не только франкоязычных поэтов, но и шедевры английской классики: что-то из Джона Китса, стихотворения и поэмы Уильяма Морриса.

В последние два года обучения в гимназии он активно следил за рецензиями на художественные выставки, афишами театральных премьер, программой филармонических и оперных концертов. Едва получив аттестат зрелости в 1900 году, с волнением открывал июльский номер «Berliner Illustrierte Zeitung», где на пропахших типографской краской страницах – «слаще масел ширазской розы казался в ту пору запах типографской краски» – обнаружил свою самую первую новеллу «Vergessene Träume» («Забытые сны»).

Начавшееся писательство и многочисленные увлечения (учитывая еще обмен письмами со знаменитостями) лишат его свойственной отроческому возрасту беззаботности. Лишат (и слава богу) свободного времени на глупые размышления и дурные поступки. Свой выбор в пользу факультета философии и истории литературы он сделает исключительно по тому критерию, что в Венском университете в тот период это был, пожалуй, единственный факультет, где студенты имели право свободного посещения лекций. Так ему на вполне законных условиях удастся закрыть один глаз на учебный план и «замечательно и насыщенно» распахнуть душу навстречу – «в сутках было двадцать четыре часа, и все они принадлежали мне» – чтению, новым переводам, знакомствам, путешествиям, написанию рецензий на спектакли, разработке новых сюжетов для рассказов и новелл. «Оглядываясь назад, – писал он, – я могу вспомнить лишь немного таких счастливых моментов, как начало этой университетской жизни без университета. Я с самого начала наметил, как распределить время: три года вообще не думать об учебе в университете! Затем, в оставшийся последний год, с полным напряжением сил одолеть всю эту схоластику и быстро накропать диссертацию».

С такими, надо признать, чертовски смелыми намерениями 3 октября 1900 года будущий доктор философии в неполные девятнадцать лет в качестве студента первого курса переступил порог университета. Альфред, в отличие от брата воодушевленный не французской поэзией, а австрийской «прозой» жизни, окончил в Вене реальную гимназию (Realgymnasium), где зубрил не греческий и классиков немецкой литературы, а формулы математики и предметы естествознания. Он ежегодно сдавал экзамены по химии, физике, астрономии, биологии. По окончании гимназии родители отправят его на технические курсы по мануфактурному делу в Прагу, сделав на Альфреда, рассудительного и серьезного, ставку на будущую замену отца, на должность управляющего семейным предприятием. Мориц Цвейг видел и понимал, что эмоциональный, непрактичный, не имеющий деловой хватки Стефан гораздо меньше подходил для столь ответственного назначения. И в мемуарах писатель с этим фактом не спорит: «Старший брат уже вошел в дела отцовского предприятия, стало быть, другой сын мог не спешить с этим».

* * *

С первого курса университета Стефан предпочел пожертвовать комфортом в доме родителей (лишь бы сбежать от жестких правил и требований) в пользу скромно обставленной дешевой мебелью однокомнатной съемной квартирки. Наконец-то появилась возможность почувствовать себя самостоятельной личностью и побыть наедине с собой и своими мыслями. Наконец-то никто не запрещал работать по ночам и можно было, подражая Оноре де Бальзаку, курить прямо на кухне, круглосуточно предаваться наслаждению распития черного яда – кофе. Никто не заставлял заправлять кровать, не указывал на разбросанную одежду и беспорядок.

Как ни странно, но в этом хаосе Цвейг постепенно создал определенную гармонию. Вот на подоконнике лежит гора свежих газет, принесенных в обед после прогулки. Стефан с жадностью, словно на